Но в результате, Кравцов получил все то же самое, что получил бы на его месте любой другой военный, приехавший на учебу в Москву. Тот же черный пайковый хлеб, те же талоны на питание… и 'маршрутная карточка' для проезда на трамвае да несколько билетов в Большой и Художественный театры. Последнее обстоятельство неожиданно показалось Максу весьма и весьма соблазнительным. Но вот жилье бывший командарм, вполне возможно, получил чуть лучшее, чем многие другие.
– А давай его к нам, во Вторую Военную гостиницу, – предложил Саблин. – У меня как раз сосед съехал.
– К Никитским воротам что ли? – нахмурился Ткалун. – Так у вас же там жить невозможно. В прошлую зиму, говорят, не только мебель, но и паркет в печках пожгли.
– Так точно, ваше благородие! – сверкнул голубизной глаз Саблин. – Как есть пожгли, басурмане! И обои со стен ободрали и сожгли. Варвары-с!
– Ну, и? – Ткалун в отличие от Саблина был занятым по службе человеком и тратить дорогое казенное время на глупости не желал.
– Отремонтировали в июле, – кисло 'закруглил' тему шутник, и, получив все необходимые бумаги, Кравцов и Саблин отправились на Бульварное кольцо.
Двухэтажное здание бывшей третьеразрядной гостиницы размещалось на небольшой площади около Никитских ворот. Место показалось Кравцову смутно знакомым, но опять, как и во многих других случаях, чувство это казалось сродни
'Эдинбург?! Какой, к бесу, Эдинбург?! Я же и не был там… никогда'.
И такое уже тоже случалось. Вдруг всплывало в памяти что-то 'совсем не то', и что с этим делать, Кравцов совершенно не представлял. Он предполагал, впрочем, что подобные странности – суть манифестации некоего системного расстройства психики, но сообщать об этом кому бы то ни было не собирался. Он совершенно не хотел возвращаться в разряд увечных. А посему…
'Перетрем! – твердо решил Кравцов, обозревая окрестности своего нового местопребывания. – А муку съедим!'
По здравому размышлению, место могло показаться ему знакомым оттого, что живо напоминало события минувших лет. Война – она и в Москве война, как и в любом другом месте.
От сгоревшего большого дома, выходившего фасадом на бульвар, остался только скелет. На стенах вокруг легко различимы выщерблины, оставленные пулями и осколками, а посередине площади высилась огромная куча битого камня…
– Это еще с Октябрьских боев осталось, – пояснил Саблин. – Тут в округе несколько зданий артиллерией разбили, вот камни и собрали. Есть мнение, памятник Кропоткину из них построить.
'А, точно! – вспомнил Макс. – В феврале же умер князь Кропоткин…'
Впрочем, в то время Кравцов все еще пребывал 'по ту сторону Добра и Зла', но имя великого теоретика-анархиста напомнило ему еще одну причину, по которой сблизились он и Саблин тогда, в восемнадцатом. Саблин, как и Макс, происходил из
А гостиницу на самом деле недавно отремонтировали, что по нынешним временам следовало полагать чудом. И комната – после долгого и нудного препирательства с комендантом – Кравцову досталась отменная. Просторная с высоким венецианским окном, камином и свеженастеленным дощатым полом. Стены заново оклеены 'весёленькими' бумажными обоями, а из мебели присутствовали просторный кожаный диван-софа, потертый, но как будто бы пригодный еще для сна и отдыха, стол, стул, тумбочка, и роскошная деревянная вешалка. Мебель, надо полагать, привезли из какого-нибудь склада-распределителя, отобрав по списку- минимуму, но для Кравцова все это: и комната, и мебель – представлялись какой-то невероятной удачей, сродни божественному промыслу…
– Ну, вот, – сказал, улыбаясь, Саблин и 'обвел' комнату одним движением узкой 'интеллигентской' кисти. – Владей, Макс! Полу-люкс, даже женщину привести не стыдно.
'Это да…' – неожиданно Кравцов почувствовал, что краснеет, ну или кровь в голову ударила, что, с медицинской точки зрения, в сущности, одно и то же.
Тот день еще долго тянулся, хотя Кравцову вроде бы не привыкать: на войне и не такое случалось. Но вот здоровье уже не то. То есть, все относительно, разумеется, и Максим Давыдович вполне допускал, что когда-нибудь – и возможно, очень скоро – он окончательно поправится, раз уж дела пошли на лад. Однако шести месяцев, что миновали со дня его неожиданного 'воскрешения', для такого подвига оказалось недостаточно. Так что вымотался изрядно, – не то, что в 'раньшие' времена, – и, сидя в комнате у Саблина заполночь, за неспешным разговором и разрешенным к употреблению недавним декретом 'двадцатиградусным винцом', нет-нет, да клевал носом. Но и то сказать, сколько всего за один день успело случиться, не говоря уж о том, сколько километров протопал Кравцов на своих двоих по мощеным булыжником улицам Москвы.
– Доброй ночи, товарищи красные командиры! – дверь растворилась без хамства. Не резко и только после аккуратного, но решительного стука костяшками пальцев. Эдакое предупредительное – в смысле, предупреждающее – тук-тук-тук, вроде стрекота телеграфного ключа, секунда паузы, и дверь начинает открываться. – Здравствуй, Макс, и тебе товарищ Саблин наш пролетарский привет!
В проеме двери стоял невысокий, но крепкий мужчина с решительным, хотя и не без живости, взглядом темных глаз и короткой щеточкой усов под крупным и недвусмысленным носом. За его широкими плечами маячил еще один военный, но помоложе и потоньше.
– Интересные дела! – встал, сразу заулыбавшись, Кравцов. – А в лавке тогда кто?
– Ну, мало ли кто! – рассмеялся Урицкий. – Иди сюда дитятко, дай обниму!
Семена Урицкого Кравцов знал с семнадцатого года и уважал за ум, хватку, и порядочность. Во всяком случае, между своими, племянник не к ночи будь помянутого председателя Питерской ЧК, отличался даже несколько излишне прямолинейной честностью. За что и был одними любим, а другими ненавидим.
– Рад тебя видеть, чертяка! – искренне признался Кравцов, обнимая старого друга. – А я слышал, тебя на Одесский укрепрайон прочили.
– То-то и дело, что прочили, – усмехнулся Урицкий, отодвигая от себя Кравцова и рассматривая его с недюжинным интересом. – А потом передумали, – легко пожал он плечами. – Оставили здесь, для особых поручений при Региступре и разрешили подучиться. А то ж у меня кроме школы прапоров за душой живого места нема.
Семен придуривался, разумеется. Он и раньше, в Гражданскую, любил представиться незнакомым людям эдаким простым, как маца, еврейским парнем из Одессы. Но все было не так просто. Урицкий умел говорить по-русски без какого-либо видимого акцента, свободно владел немецким, неплохо – французским и румынским. Был прилично образован, хотя большей частью не благодаря формальному обучению, и, наконец, состоял в большевистской партии с девятьсот двенадцатого года, то есть с тех пор, когда половина нынешнего ЦК 'ходила' еще в эсерах, меньшевиках и бундовцах, или вовсе под стол пешком. Ну, и в довесок, школу прапорщиков Семен Петрович закончил в шестнадцатом году и к революции выслужился, чуть ли не в поручики, что совсем немало для бывшего приказчика одесских аптекарских складов.
– Так, а что пьем? – Урицкий шагнул к столу, поднял железную кружку Кравцова, нюхнул, шевельнув крупным носом и вернул посуду на стол. – Это, товарищи, не питье, а, как говорят мои родственники, писахц.
