коридора.
Вообще-то, хоть о том никогда не промолвлено ни единого слова, обитатели штабной 'дачки', судя по всему, прекрасно знали, кто такой Кравцов, и соответственно держали дистанцию. Вежливо, без ажитации, но тем не менее. Все-таки бывший командарм и член ЦК – это не 'просто погулять вышел'. Сегодня бывший, а завтра – кто знает?
– Товарищ Кравцов!
– Тут я, – усмехнулся Макс Давыдович. – Входи что ли!
– Да, не, – откликнулся Шелихов. – Незачем. Только тут до вас товарищ инструктор из Городского комитета…
'Кайдановская?! – вскинулся Кравцов. – Вот это да!'
– Где она? – он уже шел к двери.
– Я здесь.
Они едва не 'поцеловались'. То есть, он шел быстро, а дверь возьми и откройся ему навстречу. А в проеме она. Глазищи огромные – светло-карие, золотистые, словно мед на солнце – кожа белая, тронутая веснушками на переносице и высоких скулах, и коса цвета осени, собранная короной на узкой, изящной, как у Нефертити, голове.
'Черт!'
– Рашель, – с трудом произнес он, чувствуя, как тяжко продирается голос через сухое, будто солончаки горло. – Товарищ Кайдановская…
– Макс Давыдович… – она не отстранилась, только чуть запрокинула голову, глядя на него снизу вверх. – А я вот…
Румянец вспыхнул на скулах, и краска стремительно потекла вниз по щекам, узкой кости нижней челюсти, на шею и дальше – под высокий ворот темного платья.
– Да, что же мы стоим так…
На самом деле так бы и стоял. И даже еще ближе. Или вовсе обнял… Но не в этой жизни. Не здесь, не сейчас…
'Когда? Где?'
– Проходите, пожалуйста, – сказал он то, что полагалось сказать, и отступил, освобождая путь.
– Да… Спасибо!
Наваждение кончилось, жизнь возвращалась в обычное русло.
'Солнечный удар'.
Она прошла в комнату, огляделась рассеянно.
– Вас и не узнать теперь…
Прозвучало странно. Он к ней в горком заезжал то и дело. Находил повод и заходил. Последний раз – дней десять назад. Так что видела она его уже одетым по форме и при орденах.
– А вот вас трудно не узнать, – улыбнулся он.
Скованность – вообще-то совершенно не свойственная Кравцову в отношениях с женщинами – проходила. Возвращались уверенность в себе и иронично-холодный взгляд на 'объективную реальность, данную нам в ощущениях' и называемую отчего-то жизнью.
– Чем обязан? – нужно ли было брать этот тон?
Но сделанного не воротишь. Спросил. А в ответ…
– Я, собственно, попрощаться зашла, – сказала женщина, обливая Кравцова темным золотом своего взгляда. – Я уезжаю…
– Как?! – Кравцов не верил своим ушам. – Как это уезжаете? Зачем?
– Куда? – спохватился он. – Когда?
– Сегодня, – ответила Кайдановская. – В Москву… ЦК прислал путевку… В Коммунистический Университет.
ЦК… Университет…
'Глупость какая!'
Но глупость или нет, а по факту получалось, что Кайдановская уезжает. И это оказалось лучшим поводом, чтобы понять простую вещь: она ему не безразлична. И более того: он, кажется, снова был влюблен.
'Возможно? – удивился Кравцов своей неожиданной застенчивости. – Не возможно, а наверняка. И я ей тоже… Иначе бы не пришла'.
– Вот как, – сказал он, подходя к ней. – Это жаль, но ничего не поделаешь. Удачи, Рашель Семеновна.
Первоначально он на этом и намеревался закончить. Но, видимо, жизнь действительно возвращалась в 'покойного' командарма.
Макс положил руки ей на плечи, сжал аккуратно и заглянул в распахнутые навстречу глаза.
– Я найду тебя, – сказал он. – Я, может быть, для того и жить остался, чтобы тебя встретить…
– Проходите, товарищ Кравцов. Садитесь!
Десятого августа Якир неожиданно вызвал Кравцова в Киев. Приказ передали по телеграфу, и, более того, бывшему командарму успели даже 'подыскать' оказию – воинский эшелон, следовавший как раз через 'Мать городов русских' куда-то на северо-запад. Ну, приказ – приказ и есть, а Кравцов давно уже забыл, что значит быть штатским, носить партикулярное платье, и не зависеть ни от чьей воли, кроме, разве что, параграфов гражданского уложения. Собрался – 'Как там говорится? Нищему собраться, только подпоясаться…' – закинул за плечо вещмешок и скатку шинели и отправился в Киев.
Дорога заняла почти три дня, но, в конце концов, Кравцов добрался до штаба округа. На дворе было уже тринадцатое августа. Стояла глухая ночь. Улицы Киева затоплены мглой, и город кажется покинутым и брошенным на произвол судьбы. В темных подворотнях, за глухими палисадами, в черных зевах переулков мерещатся бандиты и петлюровские недобитки, так что револьвер уже отнюдь не представляется декоративным элементом снаряжения, и даже напротив – сейчас Кравцов, едущий на извозчике в центр, не отказался бы и от чего-нибудь посущественнее: от 'гочкиса', скажем, или 'максима'. Но нет у него пулемета, и винтовки нет. Остается надеяться на судьбу и наган.
А еще приходят в голову мысли, типа, какого хрена надо было уезжать с обжитой и населенной живыми людьми станции и тащиться к какой-то матери в пустой по ночному времени штаб. Но тут он, как выяснилось, ошибался, не вполне оценив серьезности момента. Штаб округа не спал, а его, Кравцова, и вовсе 'с нетерпением ожидали'. Так что, не умывшись и не побрившись с дороги, как есть – в пропотевшем френче и с трехдневной щетиной на щеках и подбородке – Кравцов тут же, не успев даже толком переговорить с Якиром, был усажен в автомобиль и возвращен на вокзал. Там, на дальних путях, под усиленной охраной стоял бронепоезд с прицепленным в середине состава, между артиллерийским броневагоном и платформой с выложенным из мешков с песком бруствером, штабной вагон наркома обороны Украины и Крыма Фрунзе.
– Проходите, товарищ Кравцов, – предложил Фрунзе. – Садитесь!
Максим Давыдович не стал жеманиться. Предлагают пройти и располагаться, почему бы и нет? Не к стенке же ставят. Да и любопытно стало. С Фрунзе он лично никогда не сталкивался и ничего особенного о 'покорителе Крыма' не слышал. В те поры, когда Фрунзе принял Южный Фронт, Кравцов уже числился среди покойников. А до того, пока был жив и командовал армией или дивизией, уж всяко разно было ему не до среднеазиатского ТВД. Своих дел хватало.
– Почему вас поставили на Восьмую армию?
– Может быть, чаю предложите? – вопросом на вопрос ответил Кравцов, без спешки усаживаясь на стул.
– Будете чай? – как ни в чем, ни бывало, спросил Фрунзе и подвинул к себе по гладкой столешнице трубку и кисет.
– Спасибо, – кивнул Кравцов. – С удовольствием. И если у вас, Михаил Васильевич, еще и поесть чего найдется, совсем хорошо.
