'Дачкой' оказался вполне обжитый каменный дом, окруженный оставленным в небрежении фруктовым садом и лоскутным забором, кое-где кирпичным, а кое-где и дощатым, но неизменно высоким. При воротах, в сторожке, находилась вооруженная охрана, а в самом особнячке обитали несколько солдат и младших командиров, своими повадками, возрастом и речью живо напомнивших Кравцову старорежимных фельдфебелей. Впрочем, к нему они касательства не имели. Только если печь истопить – ночи все еще были прохладные – или покашеварить: питались все вместе из одного котла, но не так и плохо по нынешним не слишком сытым временам. Суп, какой-никакой, каша, отварная картошка, и мясо перепадало, хотя чаще все-таки рыба. А в остальном – благодать. Красноармейцы сами по себе, но и Кравцов предоставлен своим собственным страстям. Комнату ему выделили большую, светлую с эркерным окном. Кровать – с настоящим постельным бельем, подушкой и шерстяным одеялом – стол, пара стульев, да пошедший трещинами старый гардероб с вделанным в центральную створку мутным, 'поплывшим' от возраста и жизненных невзгод зеркалом. В шкафу Кравцов до времени хранил всего лишь две смены белья, шинель, да кое-какие мелочи, вроде иголки и мотка ниток, подаренных ему по доброте душевной странной командой не поймешь какого военного учреждения, помещавшегося на 'дачке'. Впрочем, уже на следующий день после вселения, один из 'вахмистров' свел Кравцова в обширный подвал и, сделав широкий жест тяжелой крестьянской рукой, предложил брать, 'все, что потребно'. Под низкими арочными сводами, выведенными из красного кирпича на растворе, стояли ящики и плетеные корзины, заполненные весьма разнообразным добром, в том числе и книгами. В тот же день Кравцов помаленьку и с передышками, а то и вовсе с помощью 'господ старослужащих' перетащил к себе наверх три десятка книг на четырех языках, немецкую пишущую машинку 'Рейнметалл', богатый письменный прибор, остававшийся пока, правда, без чернил, и замечательную бронзовую пепельницу, которая на самом деле ему была совершенно не нужна.
А уже вечером приехал на бричке порученец из штаба. Привез два комплекта формы, новую шинель, нижнее белье и сапоги, а еще портупеи, 'наган' в кобуре, четыре пачки патронов – 'Тут за домом можно пострелять,' – стопку писчей бумаги, чернила и перо. Да ещё огромный фибровый чемодан с подшивками 'Правды', 'Известий' и каких-то местных, украинских, газет, и мешок с 'усиленным пайком'. Якир не обманул: в посылочке нашлись сало, сыр, буханка белого хлеба, полголовки сахара, чай, табак, две бутылки красного вина с выцветшими до нечитаемости этикетками, изюм и курага.
'А жизнь-то налаживается', – покачал головой Кравцов, рассматривая доставленные ему богатства, но он даже представить не мог, насколько был прав.
'Сон в руку', – подумал он, увидев следующим утром за завтраком новое лицо.
Невысокий крепкого сложения темноволосый командир отрекомендовался Миколой Колядным и рассказал, что прибыл прямо из Харькова, где закончил кавалерийские курсы.
– Кравцов, – представился бывший командарм. – Максим.
Колядный, которому на вид было лет двадцать пять, нахмурился озабоченно, взглянул пытливо в лицо Кравцова, но, видимо, не узнал и сразу же расслабился. И с чего бы узнать? Фамилия, разумеется, знакомая, но в последний раз виделись они в девятнадцатом году. И это была их первая и единственная очная встреча, после которой Кравцов успел изрядно измениться.
– Военспец? – почти равнодушно поинтересовался Колядный. – Из офицеров?
– Вроде того, – отмахнулся Кравцов, соображая, мог ли знать товарищ Эдельвейс, что Будда не просто 'поставил командование в известность', но и завел на 'товарищей бывших анархистов' целое следственное дело?
'Мог и не знать', – кивнул мысленно бывший командарм, но решил понапрасну не рисковать.
Он ведь теперь снова жив, и оказалось, что жить куда лучше, чем не жить. Ну а дальше все понятно и без того, чтобы размазывать манную кашу по чистому столу. Береженого бог бережет, даже если 'береженый' – социалист-революционер или, прости господи, большевик. Поэтому, потолковав с новым знакомцем о том, о сем, Кравцов убыл к себе 'в нумера' и почти до полудня наслаждался изысками французской военной мысли. Полковник Монтень снова, как и в молодости, приятно удивил Максима Давыдовича энергичностью письма и оригинальностью тактических идей. Впрочем, увы, в наличии имелось лишь сжатое изложение доктрины французского офицера в вышедшей в 1913 году книге 'Победить'. Чисто случайно Кравцов знал, что в ответ на 'всеобщее одушевление и глубокий интерес публики к предмету' несколько позже издательство опубликовало в трех томах исходный текст книги, но этого издания в собрании 'вражеских' раритетов не оказалось. За неимением гербовой… Впрочем, если по совести, писать Монтень умел ничуть не хуже, чем его знаменитый однофамилец.
'Или они родственники?' – задумался Кравцов, рассматривая варианты дальнейшего чтения.
Возможности поражали воображение и заставляли вспомнить о некоем пирате – 'Как, бишь, его? Бромлей, что ли?' – которого как раз и погубили его возможности. Ну а Кравцову предлагалось на выбор: почитать новье от мэтра Фоша – книга маршала 'О принципах войны' была действительно свежая, всего лишь девятнадцатого года издания, – или взяться за 'истинного гения артиллерии' Ланглуа. Не менее интересным представлялся и труд бригадира Коне, рассматривающий, вроде бы, мобилизационный потенциал Франции перед Великой войной. Все так, но жизнь не стояла на месте, и в районе полудня бывший командарм решил, что выждал достаточно времени и может уже отправляться 'по делам'. Он проверил наган, сунул его в карман галифе, болтавшихся на нем как на скелете – каким Кравцов теперь и выглядел на самом деле, – и, набросив на плечи шинель, вышел из своей светелки.
– Съезжу в город, – сказал он дежурному по 'дачке'. – Зайду в горком партии и обратно, но, может быть, и загуляю.
– Ну, да, – серьезно кивнул краском Чуднов, обстоятельно скручивавший из газетного обрывка приличных размеров козью ножку с ядреным украинским самосадом. – Вам только в шалман и по бабам.
– Так и я об том же, – хмыкнул Кравцов. – Прощевай, товарищ Чуднов. Не поминай старика лихом.
– Много не пейте, – напутствовал его между тем краском, физиономия которого едва ли не из чугуна сваяна, – и бабе своей определенно накажите, чтобы по-верховому перлась, а то, неровен час, откинетесь от усердия, и все.
– Я учту, – кивнул Кравцов и вышел из дома.
Колядного он не заметил, но это не являлось доказательством 'присутствия отсутствия'. Однако, так или иначе, лучше идти и 'что-то делать', чем сиднем сидеть и ждать, пока товарищ Эдельвейс сопоставит простые истины и решит, что 'нет человека, нет проблемы'.
Фраза неожиданно заставила задуматься. Она звучала, как цитата из книги, но вот из какой, Кравцов вспомнить так и не смог. Зато в ходе поисков напоролся еще на пару фраз, которые ему скорее понравились, чем наоборот.
'Ничего личного', – звучало лаконично и со смыслом.
'Я сделал ему предложение…' – а вот это стоило обдумать. И притом самым тщательным образом.
'А куда он денется?' – мысленно пожал плечами Кравцов, подходя к конечной остановке трамвая.
С апреля месяца восстановили движение восемнадцатого маршрута до Восьмой станции Фонтана. Кравцов в этой жизни на трамвае еще не ездил, но знал, что на линии бегают четырехосные 'пульманы' производства бельгийской фирмы 'Нивелис', и имел при себе четыре разовых билета, приобретенных его 'организацией' с двадцатипятипроцентной скидкой. Впрочем, денег Кравцов за билеты – хоть со скидкой, хоть нет – не платил, так получил. Задаром. Вместе с усиленным пайком и пропуском.
На круге Максим Давыдович простоял почти полчаса. Небо – чистое, солнце жарило, похлеще товарища Троцкого на митинге. Только пыльно и жарко, но тощая плоть Кравцова, едва обтягивающая сухие, словно мощи святых, выставляемые 'в церквах', кости, тепло почти не впитывала и еще хуже сохраняла. Временами его знобило даже на такой жаре и в тяжелой шинели. Вероятно, и выглядел он не слишком хорошо. Во всяком случае, скопившиеся перед прибытием трамвая обыватели попридержали прыть и дали 'увечному воину' почти беспрепятственно залезть в вагон и сесть на одну из деревянных лавок, установленных поперек вагона.
– Не правильно сел, мил человек. – Сказал дядька в канотье. – Этот поезд не идет в Ланжерон.
Он подмигнул Кравцову и, перекинув спинку сиденья, усадил командарма лицом по ходу движения.
Кондуктор дернул за веревку. Прозвенел колокольчик, и вагон тронулся.
– Далеко собрались? – поинтересовалось канотье.
