вернули мосту надлежащий российский вид. Для того чтобы у шведов опять не возникло желания изменить колер моста, они выставили на нём стражу.
В конечном итоге Густав IV Адольф предложил компромисс: половину моста покрасить в шведские, а половину — в русские цвета. Так и поступили. Когда королева Фредерика и императрица Елизавета вступили на свежеокрашенный мост, каждая на свою половину, за их спиной плотными рядами выстроились отряды вооружённых солдат — на случай, если придётся защищать свою половинку моста. Обе стороны не шутили: и у шведского, и у русского командира был приказ стрелять на поражение, если с другой стороны будут предприняты новые «фокусы». Встреча сестёр, наконец, состоялась. После неё в дело вмешался Александр I. Он-то и поставил в этом эпизоде точку, приказав перекрасить весь мост в нейтральный серый цвет, каким он и был с самого начала.
Густав IV Адольф не успокоился на этом и пользовался любым поводом для того, чтобы «уколоть» своего русского свояка. Когда у него родился сын Карл, то он присвоил ему титул великого князя Финляндского. И хотя Финляндия ещё принадлежала шведам, в Петербурге этот титул не признали. Последовал протест: великокняжеский титул считался принадлежностью исключительно русского двора, хотя когда-то такой титул носили и шведские принцы. В мае 1803 года отношения между Швецией и Россией, наконец, нормализовались.
В 1820-х, более спокойных годах Александр I большое внимание уделял дипломатическому корпусу в Санкт-Петербурге. Особой его любовью пользовался французский посол (1819–1827) Огюст Пьер Мари Фенеон, граф де ла Ферроне (1777–1842). Другой посол Франции П. де Бургуэн писал: «Не раз случалось так, что господин де ла Ферроне, записав по памяти речь императора, показывал ему своё донесение, прежде чем отправить пакет в Париж. Император не без удовольствия прочитывал всё сказанное им накануне и был благодарен послу за превосходную память, позволяющую воспроизводить столь пространные политические рассуждения во всём их изяществе и во всей их чистоте. Нередко император даже ставил на донесении французского посла свою подпись, удостоверяя тем самым, что мысли его переданы совершенно точно».
Подобная патриархальность дипломатических нравов продержится почти до конца XIX века. После Первой мировой войны на смену «добропорядочной» и «джентльменской» дипломатии придут и подозрительность, и секретность, и отчуждённость.
Николай I тоже считал себя выдающимся дипломатом и внимательно следил за развитием событий на международной арене, в особенности во Франции. Как же он понимал дипломатию?
Историк С. С. Татищев, сам в прошлом дипломат и апологет императора, полагал, что Николай I стоял на истинно национальных позициях и выступал поборником безопасности и мощи России, но его якобы обманывали «нессельродовские» дипломаты, сплошь и рядом состоявшие из «инородцев», что и послужило причиной поражения России в Крымской войне. Теория эта не нова, она содержит, на наш взгляд, лишь то рациональное зерно, что Нессельроде, на самом деле, слепо доверяя во всём Меттерниху, подчинил интересы России интересам Европы и венского двора. Но где же тогда был сам Незабвенный, которому принадлежало решающее слово во внешней политике? Не будем останавливаться на политике, нам важнее показать, в каких ситуациях оказывался император Николай I как дипломат.
Француз на русской службе Шарль Дюран утверждал, что штатских послов (типа де Баранта) русский император якобы не любил и предпочитал иметь дело с военными. Видно, Дюран забыл, что ни маршал Мортье, ни его преемник маршал Николя Жозеф Мезон (1771–1840) большим успехом у Николая I не пользовались, а именно барон де Барант сумел установить с ним, как мы бы сейчас сказали, хорошие рабочие отношения. Но в чём-то Дюран был прав: «Николай, в отличие от брата, не лицемер[4]; он человек прямой… Он любит тех собеседников, с кем может говорить как военный с военным. Послов он терпеть не может. Всё, что связано с дипломатией, приводит его в отчаяние… До 1834 года император был решительно настроен против Луи-Филиппа, и кабинет его придерживался совершенно иных мнений, нежели канцелярия господина Нессельроде…»
Вслед за своим старшим братом Николай приблизил к себе посла Франции графа де ла Ферроне и часто приглашал его к себе и вёл с ним «задушевные беседы». Граф в донесении от 15/27 декабря 1825 года писал: «Мои отношения с новым императором будут легки и приятны; прежде он неизменно выказывал мне сочувствие столь живое, что члены дипломатического корпуса поспешили поздравить меня с его восшествием на престол. Я часто бывал у него; нередко я оставался в его дворце по нескольку часов, проводя время в беседах самых непринуждённых». 1 января 1826 года после приёма членов дипкорпуса в Зимнем дворце Николай I попросил остаться графа де ла Ферроне и повёл его в свой кабинет. Между императором и послом возникли отношения доверительности.
В 1830 году французский король Карл X отменил Хартию, в которой были зафиксированы права и свободы его подданных, и тем самым спровоцировал революцию, которая смела и его, и его правительство. Николай I из принципиальных соображений пытался предупредить его об опасности на пути отмены Конституции[5]. Для этого Николай выбрал не совсем обычный способ. 16 апреля 1830 года он вызвал к себе посла герцога де Мортемара, пригласил его сесть подле себя в сани (по другим данным, в коляску) и поехал с ним вдвоём, без слуг, с одним лишь кучером, не понимавшим по- французски, по улицам столицы. «Поначалу мне показалось, что император с трудом подбирает слова, чтобы начать разговор, — докладывал посол в Париж — Он запинался, задавая мне вопросы, и лишь спустя какое-то время высказал то, что лежало у него на сердце». На сердце у императора, имевшего, по отзывам всех современников, пронзительный ледяной взгляд, лежало искреннее предупреждение Карлу X о том, чтобы он не отменял Хартию.
С «искренним» дипломатом Николаем I связана печальная история с началом продажи США владений Русско-Американской компании (РАК) в Калифорнии и на Аляске. Форт-Росс — русская колония в Калифорнии — был ликвидирован Николаем I ещё в 1839 году. Его можно было бы выкупить у мексиканцев, но император не хотел портить отношений с королём Испании. В результате Форт-Росс был продан гражданину США швейцарского происхождения Джону Саттеру за 42 857 рублей 14 копеек. Комендант форта Ротчев забрал людей и в январе 1842 года отплыл в Ново-Архангельск.
Такой финал с русской колонией в Калифорнии вряд ли предвещал добрый конец и для Аляски. Идея о покупке Аляски возникла в Вашингтоне в 1854 году, когда там обнаружили, что Крымская война до чрезвычайности ослабила Россию, и империя не в состоянии поддерживать свою американскую колонию. Сначала русские дипломаты отвергли предложение, но когда возникла опасность нападения на колонию британского флота, кому-то пришла в голову идея заключить между США и Россией фиктивную сделку о продаже Аляски.
В мае 1854 года представителем Российско-Американской компании и вице-консулом в Сан-Франциско П. С. Костромитиновым и представителем калифорнийского филиала РАК мистером А. Макферсоном был подписан документ об уступке правительству США всего имущества компании сроком на три года. За это калифорнийская компания выплачивала русскому правительству 7 миллионов 600 тысяч долларов. Британцы, по замыслу авторов фиктивной сделки, не посмеют захватить собственность США, потому что конфликт ещё с одной державой был бы им совершенно ни к чему.
После Крымской войны вопрос об Аляске живо обсуждался и в США, и в России. Посол России барон Э. А. Стекль и 1-й секретарь В. Бодиско проявили недюжинные разведывательные способности, пытаясь узнать о позиции американцев относительно цены, которую они были готовы заплатить за Аляску. В конце концов, в 1867 году Аляска была продана всего за 7,2 миллиона долларов — на 400 тысяч долларов дешевле, чем предполагалось фиктивной сделкой! Империя уже не могла удержать Аляску, причём основной причиной была нехватка людей. К тому времени русских на Аляске было всего около 812 человек, остальные 25 тысяч — эскимосы, алеуты, индейцы и креолы[6].
Было уже время Александра II Освободителя, кстати, также неосмотрительно построившего свою внешнюю политику на доверии к венскому и берлинскому дворам, как и его отец. Но если следовать Татищеву, тут уже винить надо было князя Горчакова.
Неукоснительное согласование с государем практически всех шагов на международной арене — крупных и мелких — лишало Министерство иностранных дел империи определённой инициативы. Императоры довольно внимательно знакомились с донесениями дипломатов почти всех рангов и, как правило, оставляли на полях документов либо подписи, либо указания-резолюции — естественно, обязательные к исполнению. Александр III, например, не успевал прочитывать все документы, поступающие
