неприязнью. Люди воюют в лесах уже семьдесят лет, ничему другому не научены. Как они будут править Москау?
Нас провожают в здание «караулки» — пристройки к блокпосту, под которую заняли местное кафе. На полу валяются обломки портрета фюрера,
Блондинчик берёт с соседнего стола замызганный чайник, разливает чай в стеклянные кружки. За стол подсаживаются ещё двое партизан — один уже старик, в потрёпанной рубашке и аналогично древних, как и он сам, брюках. Другой — молодой, в щёгольском чёрном костюме и с модным планшетным компьютером в руках. Надо же: они карикатурно отрицают всё немецкое, но при этом не чужды детищу японской мысли.
Видимо, уничтожать японцев ребята слегка подождут.
Глотаю чай. Горячий, неприятный. Терпкий вкус, нет аромата кофе. Разве ЭТО пьют!?
— Как там дела в столице, товарищ? — спрашивает
Вот так и хочется сказать ему: «семитский суслик тебе товарищ», но я понимаю, после раскрытия моего истинного лица не поможет и Ольга. Девушка с тревогой смотрит на меня, легонько пожимает руку, вроде знака — «только не вздумайте». Я и не собирался. Среди чащи леса Майстерзингера, на пустом шоссе, вокруг лишь деревья, птицы и боевики с оружием: никто в случае чего и костей моих не найдёт.
— Да как вам сказать…
Владелец планшета меряет меня взглядом, мрачно прихлёбывая чай.
— В этом и состояла задача нацистов, — бурчит он. — Отвлечь людей, задурить им голову. Ничего, вернём Москву, и кауф-хофы отменят как вредное изобретение. Проще еду и одежду продавать ограниченно, скажем, одни брюки на брата. Иначе, товарищ, несправедливость получается — у одного хмыря зараз десять костюмов в загашнике, а другой — голый и босый. Да и с хозяевами кауф-хофов тоже разберёмся. Незачем было морочить народ, шмотками завлекать. Этих поблядушек прям сразу под трибунал.
— А кого ещё под трибунал? — любознательно интересуюсь я.
— Да всех, кто с режимом сотрудничал, — простодушно вступает в разговор дедушка в старых брюках. — Но судить таких — много чести, кхе-кхе. Пулю в башку, и делов-то.
С удовольствием засветил бы старичку чайником в глаз. Но нельзя.
— Так все же сотрудничали, — развожу я руками. — Иначе было невозможно. Скажем, унтер- офицеры кондукторского полка «Кессельринг», что проверяют билеты в трамваях, — они тоже военные преступники? Рядовой шутце-дворник из Службы чистоты — оплот Триумвирата? А цукерфюрер профсоюза кондитеров: его тоже расстреляют или дадут десять лет тюрьмы? Эдак, братцы, вам придётся полностью Москау зачищать…
Ольга отчаянно терзает ногтями мою руку, но у меня уже отказали тормоза.
— Так и почему ж нет? — Старик явно не заметил издёвки. — Правильно. Пока мы в лесах с малолетства с врагом смертный бой вели, эти козлы в джакузях бултыхались да кофей нечестивый распивали. Вот пущай теперича на стройки и едуть — посильным трудом искупать вину перед народом. А нечего им, мил человек, под фрицем-то было лежать!
О, я даже и не сомневался. Дивные, симпатичные люди с редким терпением.
— Но как насчёт товарищей, точнее, господ-белоленточников из отрядов «Святого Архангела Михаила»? — елейным тоном спрашиваю я. — Они-то — за кайзера-батюшку и капитализм — стало быть, вовсе не против кауф-хофов, частной собственности, публичных домов, да и
В чайнике вновь вскипает вода — носик выбрасывает пар.
— С беляками мы разберёмся, — заявляет блондинистый
Ольга сидит белая как мел. Я внутренне торжествую: одно дело с гламурной нежностью кинуть гранаточку в обер-коменданта, другое — пообщаться с людьми из лесов, чьи руки непосредственно и вершат революцию. О, будет весело. Сначала эти участники безумного чаепития перевешают всех, кто имел отношение к режиму (а их много — продал хоть раз офицеру СС мороженое, вот и пособник), а затем плавно перейдут на разборки друг с другом. Вспыхнет вторая Двадцатилетняя Война. Как и после побед вермахта, начнётся делёж власти. Даже удивительно, вот почему в Руссланде ВСЕГДА одно и то же?
Каждое столетие история бегает, словно белка в колесе.
Не дождавшись ответа, белобрысый тянет к уху
— Трапезничаем, братие? — с одышкой произносит толстяк в рясе Лесной Церкви. — Пейте чаёк, благословляю. Пусть Господь даст нам силушки победить немчуру поганую.
Ольга своим пожатием едва не ломает мне пальцы. Нет, ну на хер, я сейчас…
— Немчуру, батюшка? — задумчиво говорю я, глядя в потолок. — Так её в гарнизонах полтора человека осталось, прекрасно знаете, со своими воевать придётся. А кстати, как насчёт вашего Христоса — он же, по слухам, сказал «не убий»? И ни один человек не видел его благословляющим армию на штурм города. Вы случайно, богом не ошиблись? Попробуйте зелёную повязку на лоб — пророк Мохаммед вам очень бы даже подошёл.
«Лесник» хватает ртом воздух: как рыба, выброшенная на лёд.
Матерясь сквозь зубы, Ольга едва ли не за шкирку вытаскивает меня из кафе.
— Вы что, совсем охуели?! — шипит она. — Хотите мозги свои на стенке увидеть?
Мы почти дошли к «хорьху», когда из-за бетонного блока внезапно выходит бородатый
— Всё в порядке, — улыбается партизан. — Вот пропуск, —
Девушка едва ли не вырывает бумажку у него из рук и, не прощаясь, лезет в машину. Я удобно устраиваюсь рядом, одаривая сборище
…Только через час Ольга снижает скорость до сотни километров, до этого она гнала так, словно её преследовал воскресший фюрер. Прикусила губу, глаза источают молнии.
— Простите, — кротко говорю я. — Как-то вот не сдержался.
Она кивает, демонстрируя разочарование моим скотским поведением.
Мы проезжаем указатель с готическими буквами: «До Новгорода — 140 километров». Меня гложет загадочное предчувствие. Чем мы ближе, тем мне труднее дышать…
«…Разобравшись с литературой, по мере освобождения Европы Министерство народного просвещения и пропаганды реформировало следующее важное направление — популярную музыку. Уже в 1947 году, идя навстречу чаяниям народа, оно запретило джаз как „музыку неполноценных рас“, изъяв из продажи все диски. Унтерменши Луи Армстронг и Леонид Утёсов были осуждены Народным трибуналом под председательством Фрейслера, депортированы в Африку. В 1959 году публикуется приказ: с целью повышения роли Великогермании в обществе исполнители обязаны записываться только на немецком языке. К сожалению, не все артисты оценили полезность этого нововведения. Французская певица Эдит Пиаф отказалась петь на хохдойче и совершила самоубийство, приняв яд. Джазовый оркестр Глена Миллера расформировали, а сам Глен Миллер бежал в Неваду и играл там впоследствии в баре — сугубо за еду.
