вызывала раздражение.
Потом Снежана вскользь упомянула о том, что после душа у нее локоны вьются сами собой, и тему закрыли; только Настя еще какое-то время сокрушалась: везет же некоторым, а она столько усилий приложила, а в результате — ноль.
На эффектную блистательную Снежку засматривались все, кроме Стаса, ради которого она старалась, но который избегал девушек из 32 палаты, чем-то не угодивших ему вчера.
«Сначала вы всех любите, и вас все любят, и все идет хорошо. Потом вас все любят, кроме одной, именно той, которую вы любите. И так всегда», — мысленно процитировала себе высказывание трибуна Маяковского раздосадованная Снежана, и когда на открытии лагеря начались разные детсадовские игры и аттракционы, Стасу от нее хорошенько досталось.
…Ему и Иванушке надели плотные повязки, чтобы ничего не было видно, и пустили в круг драться спальными мешками, лежащими в брезентовых торбах-чехлах.
Подхватив третий, запасной, матерчатый цилиндр, на боку которого крупно и размашисто было написано шариковой ручкой «Moj supermeshok», Снежка начала на радость зрителям «добавлять» то одному слепцу, то другому.
Поскольку Стасу, как с самого начала и предполагалось, уделили гораздо больше внимания, то под паровым молотом непрерывных ударов он внезапно стащил завязанный платок и, получив напоследок особенно чувствительный завершающий «блямс!», схватил Снежку за руку. Он отобрал у нее супермешок, но, верный себе, не унизился до перебранки, а только криво усмехнулся и пошел умываться — из разбитого носа капало.
«Ну и наплевать, — подумала Снежана. — Пожалуй, пора устраивать побег из этого поганого лагеря: для пробы можно дернуть на дикий пляж, а то даже купаться не дают. Ремонт лягушатника у них не закончен, видите ли — то ли электрический ток к колючке не подведен, то ли капканы по периметру не расставлены… Не спохватятся! Вожатые еще плохо детей в лицо знают, а ключ смазан растительным маслом из огуречного салата, который давали на обед. По коням!!!»
— А-а-твори поскорее калитку и не стой в «тихий час», словно пень, не за-а-будь посветлее накидку и шляпень на головку надень, — напевала Снежана, отправляясь в свою палату.
Там она быстро собралась, но махровое полотенце на плече выдало б ее намерения, и поэтому Снежка запрессовала его в крохотную сумочку, где уже лежал НЗ — неприкосновенный запас, состоявший из шоколадного батончика, до цвета которого она собиралась загореть, кошелек и модные солнцезащитные очки, поверх которых был положен набор фломастеров.
Как последняя совриголова, Снежана деловым тоном занятого человека сообщила Татьяне Петровне, что ее пригласили помочь сделать лагерную стенгазету, потому что она член литературного кружка своей школы. И это был единственный элемент правды в ее предвыборной речи. Красноречиво выпирающие из сумки фломастеры, футляр которых прикрывал полотенце, косвенно подтверждали: да, стенгазета ждет!
Конечно, можно было выбрать в наперсники разврата доверчивого Сан Саныча и отпроситься у него, но не пристало искать легких дорог.
Потом зайдя в кусты, растущие вдоль ограждения, Снежана пробралась к «заветной дверце».
— Сим-сим, откройся! Пришли сорок Али-бабов, не считая прочих разбойников, — сказала Снежана замку, несколько уже поржавевшему от превратностей влажного морского климата.
Заросшая тропинка привела ее сначала к мостику через небольшой, но глубокий овраг, а потом на улицу, выводящую к городскому пляжу. Снежана взяла в пункте проката лежак и нашла место поближе к воде. Справа от нее расположилась толстая тетенька, жировые складки которой выпирало из открытого купальника, ее сын лет трех-четырех и собачонка, тоже в весьма нежном возрасте.
…Щенок-долматинец тяжело дышал, высунув язык, изнемогая от жары. Малыш подошел к нему бочком, но ему было плохо видно, и тогда он встал на четвереньки и, склонив круглую голову в панамке, попытался заглянуть в глубь собачьего организма.
— Собачка ротик открыла, и язычок выпал, — наконец поставил диагноз молодой естествоиспытатель, но основательней углубиться в научное исследование ему не дала испуганная мамаша, которая на несколько минут выпустила ребенка из поля зрения, а сейчас поспешно его арестовала.
Снежка подумала, отломила от своего шоколадного батончика половину, бросила собаке и пошла купаться. Она собрала целую гору медуз, в чем ей усердно помогал получивший пару шлепков и амнистию малыш.
Синеватый кисель медуз не вызывал у него отвращения, наоборот, каждый студенистый парашютик он тщательно расправлял, когда укладывал в пирамидальную братскую могилу. Туда же он госпитализировал и пойманную им дохлую кефаль, плававшую вверх белым брюхом, в надежде на то, что она отлежится, приговаривая:
— Рыбка сознание потеряла.
Когда маленького пыхтуна забрала мама, чтобы идти одеваться, Снежка вернулась к своему лежаку.
Половинка несъеденного батончика, валявшаяся перед носом щенка, совсем оплавилась и размякла, но он так к ней и не притронулся. Если б съел, Снежка, наверное, не заинтересовалась бы его собачьей долей, но тут она почувствовала себя задетой, ведь ее внимание отвергал сегодня отнюдь ни первый строптивец.
— Надо же, какие мы гордые, какие мы ко-мне-Мухтары, — сказала щенку девушка. — А может, ты уже сыт по горло?
Она оглянулась: пляж с приходом вечера начал пустеть — ни справа, ни слева уже никого не было.
— Точно, всех подъел!
Щенок лежал, уронив лобастую голову на передние лапы; один глаз у него совсем заплыл и зеленоватые капли гноя, вытекавшего из-под века, нитками засохли на грязной морде. Вид у собаки был настолько неприкаянно-тоскливым, что Снежка наконец поняла: «Ничейненький! Потерялся, бедолага».
Девушка погладила страдальца по мягкой шерстке на загривке, а потом расстегнула дорогой кожаный ошейник, на котором оказалась пластинка из светлого металла.
Сначала Снежка приняла его по цвету за алюминий, но тщательно разглядывая, заметила на торце пробу «925» — пластинка была серебряной. Выгравированная на ней надпись, обильно украшенная завитушками, гласила: «Николаич! Прими на память. В.К.». По-видимому, хозяин брал и борзыми щенками, и тридцатью сребрениками.
Вообще-то Снежана собак не то, чтобы не любила, но относилась к ним безразлично, если болонка была миловидной, как Мэрилин Монро, и с опаской, если навстречу вели «торпеду»-ротвейлера. Зато собачье племя обожал, по-видимому, красавчик Стас. Во всяком случае, те несколько скупых, как мужская слеза, слов, какие Снежана от него слышала, касались проблем собаководства. И хотя Снежка твердо решила, что с нее хватит, что она Стаса знать не желает, ей было любопытно, что же он в этих созданиях нашел.
Девушка подхватила щенка под мягкий животик и понесла к воде принимать морские ванны, так как солнечных он уже напринимался и без нее. Она осторожно промыла соленой водой больной глаз, хотя ей чуть-чуть, ну самую малость, было противно, но, во-первых, она была дочерью сразу двух медиков: хирурга и терапевта, а, во-вторых, имея твердый характер и решив жалеть щенка, себя она уже не жалела.
Промокший щенок стал совсем страшненьким. Он выскочил на берег и затрясся там от холода. При этом попочка у него мелко-мелко дрожала, как желе на блюдечке. Снежке захотелось взять и выжать его, скручивая, будто мягкую игрушку, чтобы поскорее высох. Но собака стала отряхиваться сама и, возвращаясь к радостям жизни, даже пробежалась туда-сюда, правда, недалеко, до кургана из медуз, и непрерывно оглядываясь, не потерялась ли и новая хозяйка, и видит ли она, какой он боевой.
— Ладно, я оценила и беру тебя в свою стаю.
В ответ на обращение к нему щенок жидко тявкнул.
— Как? Ты еще лаяться со мной будешь? А если раздумаю и не стану тебя усыновлять, блохастик? Последний, кого я пригрела в памперсном детстве, был майский жук по имени Филя. Я носила ему в спичечный коробок попить в наперстке и пыталась расчесать массажной щеткой усы… Ага, нервничаешь! Не
