Мрачная игра. Исповедь Создателя

уютное снежное пространство, и в том же месте я преодолевал забор, правда, я был тогда не один.

Развалины выглядели угрожающе, тут что-то определенно изменилось с утра. Я испытал безотчетный страх: то ли меняется сама реальность, то ли нечто в ее пределах. Последнее было куда опаснее. Останки дома, колодец, флигель – все было таким же, что и утром. Но что-то произошло со снегом… Я присел на корточки и пригляделся – в скользящем селеническом свете я все увидел и понял. Первым моим побуждением было немедленно уйти, но любопытство пересилило страх. В конце концов, я был силен, я умел биться, и у меня даже имелось кое-какое оружие, если можно посчитать оружием увесистый металлический фонарь.

Кто-то побывал здесь сегодня, после меня, и основательно осмотрел участок. Нога была огромной: мои собственные отпечатки, и уж тем более, жалкие, утлые лодочки Жанны, казались детскими по сравнению с этой массивной, широкой подошвой снежного человека. Я посветил. Объемные шипы елочкой, дорогая модельная обувь, размер, по крайней мере, пятьдесят второй.

На углу колодезного сруба я увидел какую-то странную, бесформенную сосульку. Она так бросалась в глаза, что я не смог бы утром не заметить ее, в том случае, если бы утром она там была.

Я отломил кусочек этого чуть зеленоватого льда, положил на ладонь, понюхал, лизнул зачем-то, несколько секунд рассматривал под фонариком и вдруг с отвращением отбросил в сторону, потому что, наконец, понял, что это.

Вскоре я полностью восстановил картину посещения.

Человек был один. Он преодолел забор на юго-востоке, и это говорило о том, что он не знал другого, более удобного перелаза. Он обошел развалины, потолкался у колодца, смачно высморкался, выпустив зеленоватую соплю на угол сруба. Он полностью повторил мой утренний маршрут, двигаясь по моим следам. Затем он обошел участок по периметру, делая бессмысленные петли, как бы что-то ища, и, заметив западный перелаз, воспользовался им, чтобы покинуть сад. Я вспомнил глубокие следы автомобиля за квартал от дачи, которым сперва не придал значения.

Итак, не я один интересуюсь этой историей. А может быть, кого-то интересую я сам?

В свете этого открытия как-то померкла цель моего приезда. Еще дорогой я понял, что меня волнует мишень, точнее – рисунок, выбитый пулями. Вспомнив, как утром я усмехнулся над слабой кучностью упражнения, сейчас я обругал себя последними словами – за то, что сразу не увидел очевидного. Да… Это сделал меткий, фантастически меткий стрелок.

Кусок железа был укреплен невысоко и я, снова включив фонарик, поставил его так, чтобы отверстия засветились.

Я отошел на несколько шагов. Сердце мое защемила страшная, невыносимая тоска. Семь выстрелов легли так, что образовали ничто иное, как фигуру созвездия Ориона…

* * *

Итак, она совершила предательство. Три пули легли в ряд, словно пояс небесного охотника, остальные – четырехугольник по краям: Бетельгейзе, Беллатрикс, Ригель – молодые косматые гиганты, где-то в невообразимом пространстве несущие ответственность за наши судьбы… И она совершила предательство.

Орион был незакончен: не хватало звезды, не имеющей собственного имени и обозначающейся греческой «лямбдой». Это было понятно, стрельба велась из семизарядного американского кольта, и звезда была принесена в жертву как безымянная.

Созвездие, которое мы однажды зимним вечером назвали нашим, восемь мерцающих жемчужин, созвездие, через которое там, почти в самом сердце Азии, большую часть года я смотрел, как сквозь зеркало, в надежде увидеть твои глаза. Или ты думаешь, будто что-то другое позволило мне выжить?

Марина не умела стрелять. Следовательно, кто-то другой, меткий, посвященный в нашу тайну, глумясь, выбил на куске ржавого железа звезды.

И спустя несколько часов ты умерла, перестала существовать, здесь же, на этом пепелище… Нет, не по-русски сказано, безграмотно: это я – на пепелище, а ты была внутри… Или?

Вся моя жизнь сфокусировалась в этой точке, в этом трепещущем или.

Никто, кроме Марины, не мог выбить звезды. Допустим, она записалась в спортивную секцию и научилась стрелять. Или же – ее научил какой-то мужчина. Вероятно, он и стрелял – какая еще секция, что за бред… Но в это невозможно поверить, потому что очень немногие люди в мире знают рисунки созвездий, не считая, конечно, профессиональных астрономов, на которых мне наплевать, так как звездное небо для них то же, что для архитектора Париж.

Я снял мишень с дерева и с незначительным усилием разорвал на две половины. Вот если бы и небо так разом, чтоб хлынула сквозь рваную щель ослепительная плазма… В прошлом году, когда Shoemaker-Levy-9 падал на Юпитер, я страстно желал, чтобы эта недоразвитая звезда взорвалась, уравняв тем самым сорок миллиардов человеческих существ, прошедших по планете за ее историю… Это было преступное желание, но я и есть – преступник.

Больше мне совершенно нечего было делать на даче, и я принял решение уйти отсюда как можно скорее, но, сделав несколько шагов, остановился, как вкопанный, и ужас охватил меня. Метрах в двадцати на юге я увидел огромную, черную, чем-то пародирующую человека – фигуру. Ее рост был значительно выше любого из когда-либо живших на Земле людей, и цвет ее был чернее черного.

Я зажмурился и вновь открыл глаза. Это была елка, обыкновенная елка, облепленная снегом, затесавшаяся среди сосен – что-то вроде великана из знаменитых стихов Маршака. Да, это была елка, естественное для наших мест растение, но я мог бы поклясться, что раньше его на этом месте не было, и оно не могло вырасти до таких размеров за восемь лет, следовательно, передо мной демонстрировался все тот же ряд явлений: труба, памятники… Для пущей выразительности это совпало с моментом моей галлюцинации, и действительность как бы показывала мне свои волчьи зубы.

И тут до меня, как до жирафа, дошла запоздалая реакция на замороженную харкотину, которую я облизал, и я начал блевать. Опершись руками о две сосны – вот каким огромным стало мое тело – я принялся изрыгать из себя ниагару желудочного сока и желчи.

Вдруг кто-то брызнул мне в лицо ярким светом фонаря. Я не видел стоящего – только ослепительный круг сетчатого света. Силуэт был не очень большой, но мощный, широкоплечий. Я подумал, вооружен ли этот человек, и если нет, то я смогу с ним легко справиться. Как-то не верилось, что именно это создание тьмы могло оставить такие огромные следы… И тут я понял, что передо мной – женщина.

– Это опять вы? – услышал я голос Жанны Михайловны.

Я тихо, остаточно рыгнул, но она тактично не заметила этого, что привело меня в бешенство.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы не уехали. Может быть, все-таки зайдете на чашку чаю, а когда ночной электричкой вернется муж, я вас с ним познакомлю. Он – профессор, очень интересный человек.

– Идите вы в жопу вместе со своим мужем, – пробурчал я, повернулся и пошел на станцию.

Небо было чистым, и я отыскал подлинный Орион. Слеза обожгла мне щеку. Я с нежностью подумал о тех немногих людях планеты Земля, которые сейчас, одновременно со мной, видят с различных континентов эту область небесной сферы.

* * *

Весь тот день я метался по городу, словно по какому-то роману Федора Михайловича, спотыкаясь о бесчисленные «вошел», «прошел», «вышел», путаясь в деепричастных оборотах метро, которое обросло новыми станциями, какими-то выдуманными, уже постжизненными линиями, мучаясь неузнаванием знакомых улиц, как если бы вполне по-русски построенная фраза состояла из каких-нибудь выдуманных слов.

Несколько раз по дороге домой я звонил Нике, ответом были длинные гудки. Уже в лифте меня посетила элементарная идея, из тех, которые всегда следуют с опозданием. Не раздеваясь, я сел на тумбочку в коридоре и набрал справочную. Через несколько минут адрес Ники был у меня в руках.

– Может, сначала примешь ужин? – забеспокоилась мать, но я только махнул рукой.

Вскоре я разыскал дом на Тверском бульваре, поднялся на пятый этаж и несколько раз безуспешно