Кундо.
ЖДАТЬ И ДОГОНЯТЬ
Не помню, кто из великих заявил, что мы ленивы и нелюбопытны. Все спехом, бегом! Нет бы остановиться, оглядеться, задуматься. Сколько вокруг прекрасного и загадочного! До меня тоже не сразу дошла ошибка: мол, на бегу за то же время вроде бы больше увидишь. Да только чего? Куда гнать-то: на скорости даже пейзаж за окном смазывается.
Вспоминаю знаменитый Лувр — наш «Богатырь» стоял в Гаврском порту и нас возили в Париж на длинном автобусе, — в том музее иные посетители от картины к картине носятся, стараясь побольше впитать прекрасного. А я как встал перед «Джокондой» Леонардо да Винчи, так все два часа на картину смотрел сквозь пуленепробиваемое стекло и очень много понял… Сколько споров вокруг этой «Моны Лизы»! Утверждают, что именно Мона Лиза, жена флорентийского купца Джокондо, послужила моделью художнику. Чепуха. Здесь не какая-то определенная женщина нарисована. Наверное, тот вандал, который покушался когда-то на жизнь картины, соображал, в чем вся суть. Лично я полагаю, что великий Леонардо вообще был человеком из будущего. Ведь не кто другой, как он, парашют изобрел, когда и воздушных шаров даже не было. А уж про остальные его чертежи и проекты умалчиваю.
Нагородили по поводу знаменитой картины разные искусствоведы ворох небылиц. И все без толку. Не дали себе труда подумать как следует. А ведь если вглядеться, на картине есть все: и земля, и вода, и воздух, трава есть, лес, скалы, болота и вроде бы человек. И этот вроде бы человек — женщина, и она будто бы загадочно улыбается. Даже если она и беременна, как предполагают иные ученые, то она родит Человека. Неужели нельзя понять?.. Не бегите, постойте!.. Снимите шапки — да ведь это Земля наша, планета родная со своей природой. Мать-Земля, самая гармоничная на свете, улыбается нам с материнской грустью, отдавая всю себя как жизнь и уже понимая, что с ней мы сделаем: и с самой жизнью, и со всей природой. В то же время она загадочна и хитра, скрывая великое множество тайн. Она проницательна и так же пристально разглядывает зрителей, как и они ее. У величайшего изобретателя всех времен и народов, Леонардо да Винчи, нет в картине ни плотин на реках, ни ударного лесоповала в рощах, ни автострад, ни воздухоплавательных аппаратов. Все это еще придет в спешке с временем. А на картине пока беспредельная, вне времени доброта и такая же прозорливая грусть. Если бы сама Земля захотела нарисовать автопортрет, он был бы именно таким. А он такой и есть. Может, она нарисовала себя руками гениального художника. И если постоять перед полотном еще и еще, то увидишь, что картина — живая, откроешь у все про все понимающей гостеприимной Земли и иронию, и космический холодок. И руки у нее сложены — потрудилась на славу, все сделала, все готово, ни-че-го-шень-ки не надо переделывать в этом идеальном мире.
На другой картине Леонардо да Винчи, не помню названия, мы видим призыв, как надо жить, не в буквальном смысле, конечно, а по духу: среди скал, лугов и лесов — мужчина, женщина, ребенок и барашек. Мечта о единстве с природой. Не спеши отнимать ее милости, чтобы потешить свои непомерные желания, а живи неторопливо, как она сама.
Извиняюсь за все эти высокие слова, но вы сами потом все поймете, когда я расскажу о том поразительном случае, с которым столкнулся в небольшом районном центре Воронежской области — Боброве.
Бобров — изумительный городок. Стоит он на холмах над прозрачной неторопливой речкой Битюг, полузаросшей камышом, кугой и кувшинками. Чудо-река!..
В тот октябрьский день я слонялся у остановки междугороднего автобуса. Приезжал навестить свою старую тетку, а теперь надо было возвращаться на перекладных, сначала километров сто до Воронежа, затем главная дорога в Москву.
Хотя автобус и ходил раз в день, все равно опаздывал — нет и нет. Привычно сидели терпеливые женщины на мешках, только я маялся. Ждать и догонять для меня мука. К этому никак не привыкнешь. Не ловили и вы себя на том: скорей бы время пролетело, лишь бы не ждать?
Как оказалось, томился не я один. Старый человек в шляпе, с виду пенсионер, так же изнывал, прохаживаясь по утоптанной прибазарной площади, и все поглядывал за поворот.
— Вечно у них там, в автороте, черт знает что! — пробурчал он, встав рядом со мной. Отсюда было лучше видно перекресток на улице Парижской Коммуны, который не миновал бы автобус.
— И слово-то какое: авторота, — скуки ради сказал я, — а толку?
— Вот-вот! — раздраженно подхватил он. — Название себе взяли военное, а порядку… Понимаете, — разговорился он, — ну никак не умею ждать, проклятый характер. И сам изведусь, и других изведу, — он тоскливо рассмеялся. — Не поверите, из-за этого даже не женат. Да и кто за мной угонится… — странно усмехнулся он.
Слово за слово, мы познакомились. Мой попутчик был часовых дел мастером. Причем высочайшего класса. В Бобров приезжал чинить напольные часы знаменитой фирмы Буре у одного фотографа.
— Работы было на минуту, — жаловался он, — а теперь вот жди и жди.
— Аэропорта в Боброве пока нет, — посочувствовал я нам.
— Да можно и быстрей самолета, — отмахнулся он и осекся. — А, ладно! — вдруг рассердился он на самого себя. — Расскажу вам, как на духу, все равно не поверите, а так быстрей время пробежит, так сказать, натурально, без всяких фокусов, — вновь странно рассмеялся он. — Или не надо?.. — раздумчиво склонил голову набок, будто прислушиваясь к ходу невидимого времени.
Я промолчал. Это его почему-то ободрило.
— И впрямь время быстрее пролетит, — повторил он. — Измучился ждать.
Начал он издалека… Родился здесь, в Боброве, в семье потомственных часовщиков. Сколько себя помнит, всю жизнь (он опять хмыкнул) пробыл в окружении тиканья, звяканья и перезванивания всяких ходиков, будильников и луковок. И, как у рыболова после реки неотвязно рдеет в закрытых глазах поплавок, так и у него во сне постоянно маячат всевозможные часы.
Каким только измерителям времени наш потомственный мастер не возвращал жизнь! Даже на моем Курском вокзале куранты чинил. А уж на церковных колокольнях не сосчитать. Про обычные же наручные и карманные, а также нашейные и напольные часы и говорить нечего. Тут счет в сотни — тысячи.
До тридцати лет жизнь у него шла нормально, ровно, как точный швейцарский хронометр. А после все перекувыркнулось и полетело сломя голову. Иной раз не успевал в календарь заглянуть, так торопливо жил. Очень теперь жалеет, что упустил многое, — не вернешь.
— Жизнь ведь, — загадочно сказал мастер, — состоит не только из желанных результатов. Вот сейчас мы нудно ждем, а ведь глядим, дышим… А красота какая вокруг! Вон, гляньте, какой золотой цвет у полыни на солнце. А ту девушку видите? Цокает с базара, лук несет. Лук сверкает, щеки горят. А ее на бочок от корзины клонит. Красавица! был бы помоложе, помог бы корзину ей донести до самого дома — стал бы я треклятый автобус ждать! Познакомились бы, и, может, вся бы жизнь моя другой стала, — мечтательно произнес он. — Нет, в этой спешке оглянуться некогда, все потерял. И теряю… — понизил он голос.
— Все теряют, — подлил ему масла в огонь.
— Да не как я! — вспылил он.
И продолжил свой рассказ.
Исполнилось ему, значит, тридцать лет, и умер отец. Наш мастер тогда уже в самом Воронеже, на улице Плехановской в однокомнатной кооперативной квартире жил. Приехал в Бобров, похоронил отца — он тоже одиноким был, — распорядился, так сказать, наследством: дом подарил старой тетке, она возле местной железнодорожной платформы в халупе ютилась; распродал всевозможные часы, кроме нескольких совсем старинных реликвий, и попалась ему среди них одна прелюбопытная вещичка…
Мастер сдвинул рукав пиджака и показал мне какие-то странные часы. Золотые, с выгибом по кисти. На циферблате римские цифры, а вместо стрелок две черные бусинки. Как я потом узнал, эти бусинки двигались по своим, часовой и минутной орбитам, соединяясь с корпусом, без винта, как крошечные магнитики. Часы никогда не ломались, имели точнейший ход, и он никогда не лазил внутрь, чтобы взглянуть
