унывать или, вернее, не медлить, делая добро (2Фес 3:12–13).
'Безмолвие' — 'исихия'греческого оригинала и'silentium'латинского перевода Иеронима — это, без сомнения, не покорность внешним обстоятельствам, а именно то внутреннее состояние, достичь которого считает необходимым человек, не устававший повторять своим собеседникам:'Непрестанно молитесь'(1Фес 5:17 и др.). Достижимо оно лишь в том случае, если ты трудишься (Павел многократно напоминает, что на жизнь себе и своим близким он зарабатывает своими руками) и помогаешь другим, спеша делать добро.
Святой Бенедикт напомнил об этом формулой'ora et labora', а еще до него это сделал Иероним, который всю аскетическую лексику Нового Завета перевел как раз теми словами, которыми любимые им римские поэты говорят о труде земледельца или ремесленника.
Тема, в греческом тексте Писания обозначенная, но не подчеркнутая, в его латинском варианте вышла на первый план. Безмолвие — не есть уход из реальности, практикуемый индийскими аскетами, а нечто совсем другое. Ora et labora — молитва без труда невозможна.
Однако именно об этом компоненте безмолвия и монашеского бегства — беги, молчи, погрузись в тишину — начисто забыли романтики, не без влияния которых Тютчев написал свое, на первый взгляд, аскетическое стихотворение. И не только они, но многие настоящие аскеты Нового времени, для которых монастырь стал местом ухода от реальности с ее проблемами, заботами и болью.
Фалес, один из семи мудрецов древней Эллады, доказывал некогда, что счастливым может быть только человек, у которого нет родных или близких, ибо ему будет не за кого волноваться. Именно эта, далеко не христианская формула счастья начала временами звучать и в монашеской жизни, причем как на Западе, так и на Востоке. Определенный вклад в ее утверждение в практике духовной жизни внесли те богатые люди, которые, сделав большой взнос, уходили на старости лет в монастырь, чтобы последние годы провести в благословенной тишине и вдали от всякого шума.
Распространение'дистиллированной', очищенной от боли бытия и ответственности за мир и за тех, кто живет за стенами обители, духовности во многом связано с янсенизмом. В XVII веке последователи Корнелия Янсена, бывшего епископом города Ипра,'стараясь соблюдать безупречную чистоту нравов и религиозных устоев'(так напишет потом Бальзак), противопоставили себя большинству своих современников и, желая отгородиться от тех, кто погряз в грехах и скотском житии, создали так называемую'Малую церковь', в которую вошли лишь достойные.
Для грешников, таких,'как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь', путь сюда был закрыт. Однако царили тут (прежде всего в находившемся поблизости от Версаля Пор–Руаяле) совсем не ханжество и не гордыня (образ евангельского фарисея нельзя понимать примитивно), а в высшей степени мирная и чистая атмосфера, любовь и кротость, но только в дистиллированном виде.
Романтики усвоили именно это'очищенное'христианство — то видение мира, которое почти не замечает всего, что некрасиво, страшно и связано с болью. Однако и в первой половине прошлого столетия были люди, которые сумели пойти много дальше. Одним из тех, кто сумел преодолеть романтически понятое христианство и одновременно тот духовный ригоризм, влияния которого не избежал и Паскаль, был Оноре де Бальзак.
В том же 1833 году, что и стихотворение Тютчева'Silentium'(только не весной, а осенью), увидел свет и роман Бальзака'Сельский врач', главный герой которого делает слова'fuge, late, tace' — 'беги, скрывайся, молчи' — чем?то вроде своего девиза. Доктор Бенаси обнаружил их в Гранд–Шартрезе на двери одной из келий.
Бальзаковский герой рассказывает о том, как он, плененный уставом ордена святого Бруно, отправился пешком в обитель этого святого.'Я даже не ожидал, — рассказывает доктор Бенаси, — что такое сильное и глубокое впечатление произведет на меня этот путь, где на каждом шагу видишь природу в ее непостижимом могуществе* скалы, пропасти, потоки, наполняющие тишину глухим рокотом* Я посетил монастырь Гранд–Шартрез, бродил под безмолвными древними сводами, слушал, как под аркадами, сбегая капля за каплей, звенит источник*'
Перед нами типично романтическое описание монастыря — именно так рассказывает Шатобриан о монастырях в горах Ливана, которые он посетил на пути из Афин в Иерусалим. Но вдруг все меняется. Бенаси вчитывается в надпись на двери, думает о том, что стены кельи, обшитые еловыми досками, жесткое ложе, уединение, в общем, все соответствует его душевному состоянию и тут останавливается.
'Я понял, что в основе монастырского уединения, — говорит Бенаси в романе у Бальзака, подчеркивая тут же, что не собирается осуждать Церковь, — заложен своего рода возвышенный эгоизм. Такое уединение идет на благо лишь тому, кто удалился о мира* Я же предпочел жить так, чтобы раскаяние мое принесло обществу пользу* вступил на путь молчания и самоотречения. Fuge, late, tace картезианцев стали моим девизом, труд мой — действенной молитвой'.
Сельский врач, бывший в прошлом городским щеголем, а теперь живущий среди крестьян и похожий на них внешне, Бенаси становится народным святым. Когда он умирает, его хоронит вся округа:'Гроб несли в церковь четыре самых престарелых жителя общины* почти все стояли на коленях, как во время крестного хода. Церковь всех не вместила. Началась служба, и тотчас же смолкли рыдания, воцарилась такая глубокая тишина, что звон колокольчика и пение слышны были и в конце улицы'.
Итак, деятельная святость не есть антипод молитвы и созерцания. Одно вырастает из другого, и, более того, одно без другого немыслимо и невозможно. Вообще слово'тишина'в этом романе Бальзака — одно из ключевых слов. Fuga, к которой призывает авва Арсений в словах fuge, tace, quiesce, — не бегство, но бег, не откуда, но куда, не от мира, а к Богу. Христианин — это тот, кто спешит на помощь. Иисус показал человечеству именно этот и никакой другой путь. Без всякого сомнения, это определение относится и к иноку.
Молчание — это не уход в самого себя, не бегство от людей и не способ защититься от мира, который погряз во зле. Это тот язык, который предлагает человеку Бог, чтобы рассказать о том, что в словах выразить невозможно. У Терезы из Лизье, которая почти никогда не говорит про молчание, в одном из писем к ее сестре Леони высказывается следующая мысль:'Я не могу рассказать тебе все то, что хотела бы, мое сердце не в силах перевести чувства, которые живут в его глубинах, на холодный язык Земли. Но наступит день, и на Небе, там, где находится наша прекрасная Родина, я взгляну на тебя, и в моем взгляде ты увидишь все, что хотелось бы мне тебе сказать, ибо язык счастливых обитателей Неба — это молчание'.
Молчание не просто красноречиво, оно именно потому не всегда возможно, что в нем слишком много правды и Бога и это кого?то может испугать и оттолкнуть. Как считала сестра Мадлен, основательница общины Малых Сестер Шарля де Фуко,'уединение с Богом должно не отделять от других, но, наоборот, помогать любить их с большей нежностью'. Суть того пути, который избрала сестра Мадлен, заключался именно в том, чтобы стать молчальницей среди людей, среди тех, кто живет вокруг, не противопоставляя себя им, как это делали янсенисты, а полностью разделив с ними все тяготы жизни и все их беды.
Молчание, как говорила Эдит Штайн, особенным образом связано с духовным путем Пречистой
