кривой.
Болели суставы, ныли мышцы, жаловался на свою участь мозг, просился обратно в постель. Так рано утром в автобусе студент представляет себе, какую бы позу он сейчас выбрал в постели, каким бы эмбриончиком сложился под одеялом, и щечки, как хомячок, положил на лапки.
Но невозможно было даже остановиться, чтобы пофантазировать или передохнуть. Дышали в спину, как в метро. Подталкивали сопением. Сзади, как на демонстрации, чувствовались колонны людей. На обочину нельзя было сойти, потому что обочины не было. Были скалы и пропасть. Прямо за мной карабкался в поднебесье старый японец лет шестидесяти-восьмидесяти. Трудно по японцам определить, сколько им лет. Одно я мог сказать точно – он был хромой и с палкой. Но хромал так ловко и быстро, что ему стыдно было уступать дорогу. На час с лишним он стал моей совестью. Он буквально гнал меня своей палкой, и еще, что было совсем противно, успевал по дороге фотографироваться. «Где он научился так хромать по горам? – думал я. – Может, тренировался по утрам на своей Фудзияме». Он заставлял меня переводить дыхание прямо на ходу и, чтобы выдержать этот темп, напевать про себя песню Высоцкого: «И можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь!»
Уже несколько раз мне казалось, что мы на вершине. Но за очередной вершиной скалы начинался подъем на следующую.
Вдруг, неожиданно, вместе с японцем-погонялой мы буквально вынырнули почти с отвесной тропы на самую макушку горы. Наверное, такое же ощущение было у Садко, когда он поднялся на поверхность с морского дна. Небо было очень близко. Звезды висели на созвездиях-ветках, как спелые яблоки.
От фонариков и звезд вершина казалась освещенной. Правда, скуповато. От количества людей в полутемноте напоминала дискотеку, в которой вот-вот заиграет музыка.
Жизнь кипела. А значит – арабы торговали. Они даже здесь открыли свои лавки. Не лень было из-за своей копеечной прибыли забраться в такую высь. Собранные где-то из досок, где-то из фанерных ящиков, их арабские лавки напоминали будки наших пенсионеров на садово-огородных участках. Чайные и закусочные больше походили на спортивные раздевалки, в которых пахло потом, снятыми башмаками и перетренировавшимися спортсменами.
Но все это было такой мелочью по сравнению с тем счастьем, которое испытывал каждый взошедший. Успел! Добрался! Значит, все-таки услышу, что шепнет мне Господь! Если б я поглядел на себя в зеркало, я бы сказал, что у меня было выражение лица бухгалтера, у которого сошелся годовой отчет. И чертовски здорово казалось сидеть на фанерном ящике, попивать чаек среди мировой туристической толпы в скупом свете арабской лампады волшебника Аладдина. Арабы и те казались после такого испытания удивительно симпатичными. Непонятно было, как евреи не могут с ними договориться. Сели бы вот так вместе на фанерный ящик, попили чайку. Но для этого надо было сначала совершить восхождение. Или хотя бы пожелать его совершить.
Только я об этом подумал, как действительно увидел еврея, не нашего – израильского, настоящего, черного. Он мирно что-то обсуждал с арабским лавочником. Какие-то сорта чаев. Я не понял какие, потому что они говорили на очень своем израильско-арабском английском.
«Может, и правда, – подумал я, – гора эта святая?»
Француз и американец сидели дружно, рядышком, на бревне. Американец был очень большой. Бочкотелый и общительный – всех спрашивал, бывали ли они в Америке и как им Америка – о’кей или не о’кей? Итальянцы руками ему показали, какой большой о’кей Америка. Японцы хихикали и фотографировались группой на фоне этого американца. В тридцатых годах были такие фотографии: группа летчиков на фоне дирижабля.
Даже француз, и тот сказал, что Америка ему о’кей. Американец спросил, а как француз в Америку прибыл? Француз ответил: «На самолете».
– А почему не на машине? – переспросил «дирижабль».
– Вообще-то, океан между нами, – ухмыльнулся француз.
– Но вы же прорыли какой-то туннель, разве это неправда? – переспросил американец.
– Но это туннель через Ла-Манш, – смутился француз.
Американец задумался. Видимо, пытался вспомнить, что означает слово «Ла-Манш». Но тут еще больше удручила белорусская семья, которая подсела на соседний с бревном ящик. Меня не узнали, я был в кепочке. Он, она и мальчик лет двенадцати, который вообще не мог понять, зачем его в ночи сюда затащили. И грехов вроде нет – от силы две мухи убил за свою жизнь. Поэтому глаза у него были сонные и удивленно-выпученные и напоминали два перекачанных анаболиками фрукта!
– А вы откуда? – спросил американец, явно жалея ребенка.
– Белараша, – на чистом университетском английском ответила она.
Американец очень напрягся от загадочного слова. Он и РАША-то не знал толком где... Между Германией и Китаем?
– What is that? – спросил он.
Тут уже обиделся глава семьи.
– Скажи ему, – попросил он свою жену, – ученые недавно вычислили, что Белараша – это самый центр Европы!
Она перевела.
Трудная ночь выдалась у бедного американца. На этот раз он молчал долго. Потом хихикнул и сказал:
– Это шутка, я понял. Думаете, я не знаю, что центра не может быть и что земля круглая!
Даже при всей моей нелюбви к американцам, этот сильно выросший лилипут после восхождения казался мне симпатичным. Ну что он, виноват, что у них в Америке такое образование. Зато он пытается в чем-то разобраться. Шел на эту гору, к чему-то стремился. Все-таки Америка не безнадежна, пока у нее есть такие наивные и чудные дирижабли. И арабы небезнадежны.
Вон, араб-лавочник переключился с еврея на группу немцев. Шутил с ними. Они дружно смеялись. Правда, из последних сил, не гогоча, как обычно. Не как немцы, а как эстонцы. Вообще, я заметил, что немцев и финнов могут рассмешить даже самые незамысловатые шутки турок и арабов. Например, на пляже в Турции я сам видел, как турок – разносчик мороженого бросил немцу в плавки кусочек льда. Все немцы давились от хохота. Лишь тот один, кому достался лед, извивался аскаридой на сковородке, а остальные ухохатывались. Неизысканное, прямо скажем, чувство юмора, не наше. Попробовали бы нашему бросить в трусы кусочек льда?
Наверное, действительно гора была волшебной! Здесь все были симпатичны и интересны друг другу. Восхождение, как трудно прожитая человеком жизнь, приближало всех взошедших к заповедям.
Однако было очень холодно. Минус три-четыре градуса. Дул ветер. А что, собственно, ему еще было делать ночью в горах? Он по-своему радовался общению с многотысячной толпой. Несмотря на взятые с собой теплые вещи, я купил у араба два полосатых матрасика размером с прикроватные коврики, чтобы закутаться в них и верхней, и нижней половиной туловища. После чего стал искать себе место, как ищут в театре, когда билеты проданы, а места на них не пронумерованы. Дело оказалось непростым. Самые умные забрались сюда с вечера. Они заняли первые ряды партера, амфитеатра, сидели на выступах и в пещерах, как в правительственных ложах. Мне досталось не самое плохое место в первом ряду галерки. Место стоячее. Один шаг – и бездна.
Чтобы матрасы держались на мне крепко, я обвязал один из них вокруг себя купленной у арабов веревкой. Другой матрас держал от ветра кульком на голове. Мне жалко было, что никто из этой темной бездны не может меня сейчас сфотографировать. Люди же все прибывали и прибывали...
Начинался переаншлаг.
Если бы вход на гору был платный, то там, внизу, должны уже были бы спрашивать лишний билетик. Странно, как местные арабы до этого не додумались?
Кого тут только не было. Немцы компенсировали потерянную с потом жидкость – естественно, пивом. Уставшие итальянцы отряхивали от грязи свою модную одежду. Причем я впервые видел, как они что-то делают молча. Японцы, естественно, фотографировались на фоне взошедшей Венеры. Они уверены были, что японская вспышка достанет и до нее.
Мне как всегда повезло. За спиной послышалась русская речь. Скорее говорок русско-украинский. По этому говорку в любой точке мира можно безошибочно узнать наших эмигрантов. Он появляется у них,
