Он целится, целится, но как ударить, куда и как бежать? Ах, ему бы ножичек, финочку, перышко… И голова болит, пробили ему-таки голову, наверное пробили.
А может быть, еще и не пропал мальчонка!
Миллионы в валюте вам обойдется жизнь товарища Жмакина. За товарища Жмакина товарищ Лапшин. А за товарищем Лапшиным железный закон.
— Братишечки…
И он врет вдохновенно и путано, но, запинаясь, бормочет, складываем руки как на молитву и готовит намокший, облепленный грязью правый сапог для удара. Он ударит этого, у которого наган. Как бы шинель не спружинила? Не спружинит! Попробуем, Жмакин, в последний раз. Попробуем, Жмакин, авось не умрем. Не надо умирать, дорогой Жмакин! Жить надо.
И, отбросив сначала для разгона ногу назад, он со страшной силой бьет милиционера сапогом в низ живота. Бьет и бежит от своей могилы, от смерти, петляет, падает лицом в мокрую землю и опять бежит, опять падает и вновь бежит во тьму, к дороге, к шоссе; сзади выстрел, другой, — на, возьми Жмакина, на, попробуй, почем стоит, на, убей, коли можешь, на, возьми, выкуси!
Сырой ветер шумит в поле, гудят провода, столбы, значит, — шоссе, надо бежать по шоссе, и он бежит, задыхаясь, вперед, туда, где мерцают какие-то огни, где что-то такое показывается и вновь исчезает какое-то ослепительное сияние, ах, это машина…
Он останавливается, машет руками, танцует, кричит, Его лицо в крови, одежда на нем разорвана, — поймите, он убежал от смерти.
С воем тормозит грузовик. Грузовик полон красноармейцами. И начальник с кубиком, с бритым мокрым лицом вылезает из кабинки.
— Товарищ начальник, — говорит Жмакин, — поймите!
Тело его содрогается.
Вторая машина тоже остановилась. Она бежевая. Жмакин не может отвести от нее взгляда. Боец- красноармеец вытирает лицо Жмакина платком. Жмакин все-таки держится.
— Остановить движение, — говорит командир. — Поставить машину наперерез. А вы, товарищ, — он обращается к шоферу бежевой машины, — вы, товарищ, дайте назад и пришлите ту машину. Я ее видел. Она со спортивным флажком. Знаете? Белый с голубым.
И он делает неопределенное движение пальцами. Обе машины ровно дрожат. Моторы не выключены. Опять Жмакин идет в поле.
Бойцы растягиваются цепью. На правом фланге командир, потом Жмакин, потом бородатый заведующий молочной машиной.
— Один из них бывший офицер, — говорит Жмакин. — Белый офицер. Беляк. Сука.
Споткнувшись, он замолкает.
Тихо. Только хлопают по грязи сапоги бойцов.
— Я извиняюсь, — говорит Жмакин, — я немножко посижу на земле…
Ему кажется, что он сказал очень громко. Но он сказал так тихо, что его никто не услышал. Цепь двигается дальше.
Он остался. Вначале он немного постоял, потом сел, потом лег в грязь. Большой колокол заныл над ним. Он потерял сознание.
Очень может быть, что его бы забыли тут, в поле, если бы не Лапшин и не Окошкин. Окошкин ходил по полю, сапоги его чавкали, он жег спички и перекликался с Лапшиным.
На шоссе тарахтели машины.
Уже светало.
Шофер с машины Лапшина беспокойно задергал поводок сирены.
— Ладно, подождешь, — сказал Лапшин.
Он светил фонариком и сосал потухшую папироску.
— Какой компот, — сказал Васька, — я тоже следов не вижу.
— Следов как раз много, — сказал Лапшин, — только Жмакина нет.
Они опять разошлись.
Наконец Лапшин увидел Жмакина. Тот лежал боком в грязи, глаза его были залиты кровью. Подбежал Окошкин. Пока Лапшин слушал, бьется ли у Жмакина сердце, Окошкин сигналил фонариком на шоссе, чтобы шли люди.
— Это они его так били, — сказал Лапшин в нос, — как вам понравится?
Сердце у Жмакина билось, но он был в обморочном состоянии. В машине нашелся индивидуальный пакет. Лапшин зубами сорвал бумагу и очень искусно сделал перевязку. Жмакин застонал.
— Но, но, — поощрительно сказал Лапшин, — терпи, брат!
Арестованных с Побужинским пересадили в грузовую машину, а Жмакина Лапшин посадил рядом с собой в оперативную. Васька Окошкин сел сзади и поддерживал заваливающуюся голову Жмакина. Лапшин с места развил совершенно бешеную скорость. Было скользко, машину несколько раз забрасывало; шофер, сидя сзади, беспокойно повторял все движения Лапшина и с ужасом поглядывал на спидометр. Вдруг Жмакин захрипел.
— Товарищ начальник, — крикнул Окошкин.
Лапшин затормозил и остановился.
— Помирает Жмакин, — сказал Васька.
Сделалось тихо. Под стук незаглушенного мотора Лапшин искал пульс и не мог найти. Рука у Жмакина была холодная.
— Отпустите горло, — как с того света сказал Жмакин, — задушусь.
Васька радостно захохотал. Лапшин стал разматывать бинт.
— Какая перевязка, — все еще задыхаясь, сказал Жмакин, — с ума можно сойти.
Он попросил воды.
Шофер выскочил из машины и тотчас же вернулся с водой в кожаном картузе. Вода была затхлая. Жмакин попил, помочил себе лицо и вздохнул.
— Повязали?
— Повязали, — с готовностью сказал Окошкин.
— Живыми?
— Живыми.
— Да, — сказал Жмакин.
Все молча ждали, что он скажет еще. Но он молчал.
— Мне Пилипчук позвонил, что тебя будто бы арестовали, — сказал Лапшин. — Мы и поехали.
— Да, — сказал Жмакин.
Потом он всхлипнул.
— Нервы шалят, — сказал сзади Окошкин.
Лапшин осторожно поехал. Все с тревогой прислушивались. Жмакин тихо плакал. Потом он задремал.
В половине шестого приехали в управление. Окошкин взял Жмакина под руку с одной стороны, шофер с другой. Лапшин внизу звонил по телефону в медпункт, чтобы к нему в кабинет зашел дежурный врач.
Уборщицы с подоткнутыми подолами мыли каменные лестницы, те самые, по которым столько раз Жмакина водили арестованным. Было пусто, со ступенек текла вода, пахло казенным зданием, дезинфекцией; наверху толстая уборщица пела:
— Ты отдохни, товарищ Жмакин, — сказал Васька Окошкин, — не торопись.
— Спешить некуда, — подтвердил шофер.
