— Дело можно полагать законченным, — сказал Лапшин. — Следствием установлено, что кулак Шкаденков действительно совершал налеты, уводил копей и так далее. Тут я выделил убийство конюха Мищенко. Обратите внимание!
— Слушаюсь! — сказал Бычков.
Вошел секретарь и сказал, что к Лапшину пришла какая-то гражданка из театра.
— Пустите, — сказал Лапшин.
Тяжело поднявшись с кресла, он встретил Адашову у двери. Она была в той же пегой собачьей шубе, и лицо се с мороза выглядело свежим и совсем еще юным.
— Можно? — робко спросила она, но, заметив спину дяди Павы и фигуру Бычкова, торопливо шагнула назад.
— Ничего, — сказал Лапшин, — посидите пока.
Она села на стул у двери, а Лапшин опять опустился в свое кресло.
— На расстрел дельце пошили, — сказал дядя Пава. — Верно, гражданин Лапшин?
Он глядел на Лапшина из-под припухших коричневых век таким острым, ничего не боящимся взором, что Лапшину вдруг кровь кинулась в голову. Он ударил кулаком по столу и крикнул:
— Молчать!
По тотчас же сдержался и сказал:
— Я спрашиваю, а не вы.
— Это конечно, — согласился дядя Пава.
Он опять провел ладонью по кудрям, и Лапшин заметил его взгляд, брошенный на Бычкова, — косой, летящий и ненавидящий. Бычков же поглядел на него внимательно и вдруг усмехнулся.
— Дело прошлое, — сказал он, — это вы мне ногу прострелили, Шкаденков?
— Боже упаси! — ответил конокрад. — В жизни я по людям не стрелял.
И он облизал свои красные, еще красивые губы.
— Резал, верно, — сказал он, — ножиком резал. И вас порезал на Береклестовом болоте, ударил ножиком, помните?
— Как же, — сказал Бычков, — в плечо. Верно?
— И в спину еще ударил, — напоминал конокрад, — думал, грешным делом, мертвого режу, но нет — не вышло.
— Не вышло, — подтвердил Бычков.
— Живучи, — почтительно сказал конокрад, — аж завидно.
— Живуч, — согласился Бычков и спросил: — Все за свое, за доброе?
— Не за чужое, — сказал конокрад, — но при помощи.
Он оглядел Лапшина и Бычкова и добавил:
— Я смелый. Как вы считаете?
— Мертвого ножом резать — это, конечно, смелость, — сказал Бычков и спросил у Лапшина, можно ли идти.
Он увел с собой дядю Паву, и Лапшин сказал Адашовой:
— И такие тоже бывают. Но редко.
— Страшный господинчик, — сказала Адашова.
— Ничего, достали, — ответил Лапшин.
Он молча поглядел Адашовой в глаза, потом спросил:
— За что это меня ваш старик чиновником обругал? Не помните?
Адашова потупилась и покраснела до того, что Лапшину стало ее жалко.
— Ну, леший с ним! — сказал он, по-детски складывая губы и сдувая со стола папиросный пепел. — Шут с ним, с вашим артистом!
— Все это было позорно, — сказала она, — весь этот наш визит к вам. Такие глупые вопросы…
— Да нет, вопросы не то чтобы уж и глупые, — сказал Лапшин, — но не люблю я про психологию разговаривать. Вот возился я с одним убийцей восемь месяцев — жену он свою убил, а тут вынь да по ложь — психологию. Не так это просто!
И, чтобы кончить неприятный разговор, он спросил у Адашовой: показать ей типов или она еще посмотрит фотографии?
— Не знаю, — сказала она, — как вам удобно, мне все интересно… Я, видите ли, должна играть проститутку в этой пьесе, воровку и немного даже психопатку. Так если можно, я бы поглядела…
— Точно, — сказал он, — будет устроено. Тут у меня сидит одна такая, Катька-Наполеон называется. Заводная дамочка… Вы мне про роль поподробнее изложите, я вам, может, чего посоветую, — смущенно добавил он. — Я этот народ отлично знаю.
Она стала рассказывать, а он слушал, подперев свое большое лицо руками и иногда поматывая головой. Вначале Адашова путалась и волновалась, потом стала рассказывать спокойно.
— Мне, в общем, все не нравится, — сказала она, — но роль может выйти. Как вам кажется?
— А вы с тем стариком, который с челюстью, против пьесы?
— Ах, с Захаровым! — улыбнувшись, сказала Адашова. — Нет, мы против режиссера. Режиссер у нас плохой, пошлый. А Захаров — сам режиссер. Кажется, теперь Захаров будет эту пьесу ставить. У него интересные мысли есть, и мы с ним тогда у вас так радовались потому что все наши мысли совпадали с тем, что вы говорили. И мы пьесу теперь переделываем… Драматург сам приехал сюда…
И Адашова стала рассказывать о том, как будет переделана пьеса.
— Так, конечно, лучше, — сказал Лапшин, — так даже и вовсе неплохо!
Он перестал чувствовать себя стесненным, и на лице его проступило выражение спокойной, даже ленивой деловитости, очень ему идущее. Адашова сидела у него долго, опрашивала, и оп охотно отвечал. Говорил он обстоятельно, серьезно, задумывался и, как человек, много знающий о жизни, ничего не обшучивал. Слушать его было приятно еще и потому, что, рассказывая, он избегал какой бы то ни было наукообразности и держался так, точно ему самому не все еще было ясно и попятно.
— Темные дела происходят на свете, — говорил он, и нельзя было разобрать, осуждает он эти темные дела или находит их заслуживающими внимания и изучения.
— Вам, наверно, все люди кажутся жуликами, или ворами, или убийцами? — спросила Адашова.
— Нет, зачем же? — спокойно ответил он. — Люди — хороший народ.
И Адашова вдруг подумала, что люди — действительно хороший народ, если Лапшин говорит об этом с такой спокойной уверенностью.
— Ну а этот? — спросила она, кивнув на стул, на котором давеча сидел дядя Пава.
— Шкаденков-то? Ну, Шкаденков разве человек? Шкаденков взбесился, его стрелять надо.
— Как — стрелять? — не поняла Адашова.
— Расстреливать, — с неудовольствием объяснил Лапшин.
— И вам никогда не бывает их жалко? — спросила Адашова и испугалась, что бестактна.
— Нет, — медленно сказал Лапшин, — никогда. Был у меня один дружок, — в бандотделе {1} мы с ним работали, — так он говорил: «Вычистим землю, посадим сад, погуляем с тобой в саду…» И не погулял, — повесило его кулачье за ноги и такое натворили с ним…
Лапшин махнул рукой и, поднявшись, спросил:
— Позвать Наполеона?
— Позовите! — сказала Адашова, и Лапшин вдруг увидел в ее глазах слезы.
— Это очень хорошо, — сказала она дрожащим голосом, — очень!
— Что? — не понял Лапшин.
— Вычистим землю, посадим сад, — сказала она, — погуляем в саду.
— Да, — сказал Лапшин, раскуривая папиросу, — я часто вспоминаю.
Он позвонил и велел вызвать Наполеона. Пока ходили за Наполеоном, пришла Бычкова в коричневом кожаном пальто и в белой шапочке, принесла очень длинное и выразительное заявление.
— Садитесь! — сказал Лапшин. — Гостьей будете!
Написав резолюцию, он спросил:
— Своего видели?
