твое сердце изболелось. Но ты еще можешь плакать, и я думаю, что сейчас ты плачешь — робко, как строгий и властный отец: плачешь обо мне, потому что я здесь, за решеткой, плачешь, потому что сегодня родительский день, а я далеко и горечь и грусть наполнили твое сердце из-за меня. Здравствуй, папа. Какой прекрасный восход. У многих людей сегодня радостный праздник, но тебе грустно. Грустно из-за меня. Я невольно стал твоим тяжелым крестом, ты несешь его, он терзает твою спину и рвет тебе сердце. Сейчас моя сестра войдет в комнату с подарком, завернутым в шелковую бумагу, и ты улыбнешься, чтобы не огорчать ее. Но твое сердце будет исходить слезами, потому что я ничего не могу сказать тебе, кроме разящих слов бунта, я ничего не могу для тебя сделать, я могу лишь усилить твое страдание. Я ничего не могу подарить тебе, кроме горьких слез и раскаяния в том, что ты привел меня в этот мир. Возможно, не будь меня, ты был бы счастлив, как человек, упорно трудившийся, чтобы заработать на безбедную жизнь, и сегодня, в родительский день получить награду — поцелуй и скромный подарок купленный на гроши, отложенные из карманных денег, что бережно хранились в глубине ящика, а теперь стали подарком, очень маленьким, но огромным для отцовского сердца. Сегодня родительский день. Мой отец отдал меня в сумасшедший дом. Я далеко, я не могу обнять его, я далеко от семьи, от него, и я знаю, что ему при виде других отцов, окруженных сыновьями, очень больно — болит его бедное горестное сердце. Но я далеко, уже двадцать дней я не вижу солнца, и я не смог бы подарить отцу ничего, кроме тьмы, как тот, кто уже ни на что не надеется в жизни. Поэтому я спокоен. Поэтому я не могу сказать: «Добрый день, дорогой мой, будь счастлив, ты мужчина, ты зачал меня, моя мать родила меня в муках, но теперь я могу отдать тебе часть сокровища, что храпит мое сердце, положив его в твои огрубевшие от работы руки». Я не могу сказать тебе даже этого, я должен быть спокоен, чтобы не огорчить тебя еще больше, чтобы ты не узнал, как я страдаю, как я несчастен в бескрайнем спокойствии, какое может быть только на небесах, если они существуют. Грустно иметь такого сына, как я, отец мой. Здравствуй, отец. Скрестив руки, я дарю тебе это красное всемогущее восходящее солнце, чтобы смягчить твою грусть, чтобы ты думал, что ты справедлив, а я счастлив. Вторник, 23 августа. Рассвет накануне дня моего рождения. Мне бы хотелось написать в этой тетради слова оптимизма и примирения, поэтому я вырвал предшествующие страницы, полные непримиримости и печали. Тяжело, особенно для человека с моим темпераментом, выдерживать тридцать два дня в заточении. Очень тяжело, поверьте. Но в глубине души я понимаю, что я еще не самый несчастный из людей. В моих жилах течет юная кровь, и я могу начать все сначала еще тысячу раз.
Канун дня моего рождения. В этих строках, написанных на рассвете, мне хотелось хотя бы немного возродить мою веру в себя.
Послушай, Пауло, в будущем году ты можешь поступить в университет, и у тебя еще много лет впереди. Используй же это время, чтобы думать и как можно больше писать. Не надо жаловаться. Розетта, твоя пишущая машинка, твоя боевая подруга, здесь, с тобой, она готова верно служить тебе. Помнишь, что сказал Сэлинджер? «Храни свой опыт. Может, когда-нибудь он кому-нибудь пригодится, как тебе пригодился опыт тех, кто был до тебя». Поразмысли над этим. И не чувствуй себя таким покинутым. Ведь вначале друзья оказали тебе достаточно поддержки. Они сделали что могли. Но они утомились, как утомился бы и ты на их месте.
Четверг, 1 сентября. Я здесь с июля. И я стал трусом. Я сам во всем виноват. Вчера, например, только я позволил сделать себе укол снотворного — лег и послушно протянул санитару руку. А остальные подняли бучу. Монахиня повздорила с моей девушкой, и теперь Ренни не сможет меня навещать. Они узнали, что я хотел продать рубашки, и теперь у меня нет ни такой возможности, ни денег. Меня увидели с пистолетом «беретта» в руке и установили за мной слежку.
Остановка: заставили остричься.
Нет у меня больше волос. Теперь у меня лицо беспомощного младенца. И ко мне приходит желание, которого я так боялся: желание остаться здесь. Мне больше не хочется отсюда уйти. Я не стригся с февраля. И вот, в сумасшедшем доме, меня поставили перед выбором: обрезать волосы или остаться здесь навсегда, Я предпочел стрижку. Но потом у меня появилось ощущение, что я лишился последнего, что имел. Эта страница должна была стать манифестом бунта. Но теперь я больше ничего не хочу. Я укрощен. Я уже не бунтую. Я почти примирился.
