Не знаю, вправду ли она так близка к отчаянию, но плакала сильно. Для меня моральная травма оказалась незначительна. По окончании этого искуса я отправился заниматься своими делами в другие кабинеты, помещения, миры. Ужинал с давно позабытым удовольствием, и это связано не с разводом, а — с кухаркой, вкусно меня накормившей.
В свою очередь Сесилия, отказавшаяся делить с бывшим мужем что бы то ни было, включая даже «совместно нажитое имущество», на часть которого по бразильским законам имела право, сформулировала свои мысли и чувства в краткой записке, написанной по-английски и отправленной Пауло по почте. И без промаха попала в его ахиллесову пяту:
По моему мнению, едва ли не главная проблема из всех, что мешали нам жить, возникала в постели. Я никогда не понимала, почему ты не думаешь обо мне. Все могло быть гораздо лучше, если бы я чувствовала, что ты заботишься и омоем наслаждении. Но этого не было. Никогда не было. И очень скоро твои ощущения тоже стали мне безразличны.
Для человека, чья эмоциональная стабильность столь зависела от сочувственного понимания, от женщины, призванной помочь ему справиться с бушующими в душе бурями, окончание брака означало скорое наступление депрессии и беспросветной меланхолии. И это было не из-за отсутствия женского внимания, скорее напротив. Но теперь он вбил себе в голову, что женщины похищают у него энергию, которую следует направить на литературное творчество. «Да, я познал многих, очень многих, — писал он, — но все они были женщины-вампиры. С этим покончено навсегда».
Больше всех по поводу развода сына переживала Лижия. Отвлекшись от праздничных хлопот по случаю Пасхи, она отправила сыну письмо, убористо напечатанное на машинке через один интервал. Не похоже, что оно написано «дурой», как не раз аттестовал свою мать Пауло, — изящный стиль, безупречно правильный язык, и потом, люди такой категории имеют весьма слабое знакомство с психоаналитической терминологией. Мать настаивает, что брак распался по его вине, из-за его вечной неуверенности в себе и неспособности признать, как много он потерял:
Мой милый мальчик,
У нас с тобой много общего: в том числе — способность изливать свои чувства в письмах. По этой причине сегодня, в день Воскресения Христова, я посылаю тебе эти строки в надежде, что они поддержат тебя. Или, по крайней мере, — чтобы ты знал, что я очень люблю тебя и потому страдаю, когда тебе плохо, и радуюсь, когда ты весел и счастлив.
Как ты, должно быть, догадываешься, я беспрестанно возвращаюсь мыслями к вашему с Сиссой разводу. Нет нужды говорить, что это — твое и только твое дело, и мне бы лучше помолчать. И я даже не уверена, что решусь отправить это письмо.
Повторяя, что хорошо тебя знаю, я исхожу исключительно из своего материнского чутья, ибо многое в тебе сформировалось, к сожалению, без нашего участия и не у нас на глазах, а потому укрылось от нашего внимания. В детстве ты был постоянно удручен, а потому и возникла необходимость разрыва связей с самыми близкими людьми, потребность сломать все схемы и все начать с нуля. И тебе удалось освободиться, хотя ты боязлив, не уверен в себе, подвержен тревогам и страхам. Да, удалось! И еще как удалось! Но ты высвободил и то, что было подавлено, а теперь сам не можешь с этим справиться и совладать.
Я не слишком хорошо знаю Сесилию, но все же она казалась мне очень здравомыслящим и трезвым человеком. Сильной Бесстрашной. Чуткой. Простой. Думаю, для тебя было тяжким испытанием, когда она, как свойственно невротикам, начала возвращать тебе усвоенные у тебя же черты — твою зависимость, твои чудачества, твои недостатки… Она не пожелала и дальше подставлять плечо под чужое бремя, и вот равновесие супружества нарушилось. Не знаю, каков был ваш последний разговор, но ты воспринял его как отторжение, как нелюбовь и не пожелал выдержать это. И есть лишь один способ решить проблему — понять ее. Ты однажды сказал мне, что не умеешь проигрывать. Но жить полной жизнью можно лишь в том случае, если принимаешь и победы, и поражения.
Лижия.
NB: Как видишь, я по-прежнему очень скверно печатаю на машинке. И все же решила рискнуть. Результат налицо.
Мой милый сыночек, сегодня я много молилась за тебя. Молилась, чтобы Господь даровал тебе уверенность выстроить свою жизнь собственными руками. И чтобы она и впредь была такой же, какой была до сих пор, — полной сознательных и честных свершений, и чтобы в ней было побольше радостных и счастливых минут.
Крепко целую тебя.
Как он сам писал на первых страницах дневника, нет ничего нового под солнцем. И как уже не раз бывало в его жизни единственным способом компенсировать горечь этого поражения была работа. И тут, в апреле 1979 года, когда еще и месяца не прошло после развода, на него как с неба свалилось приглашение перейти к главному конкуренту «Филипс» — в «Си-би-эс», — и в этом приглашении содержался многообещающий намек на возможность в скором времени занять пост художественного директора американской звукозаписывающей корпорации. После целой череды провалов в личной жизни и в профессии — неудача альбома «Девственный лес», блиц-роман с Энеидой, творческое бесплодие, обнаружившееся в Лондоне, крах супружества — приглашение казалось бальзамом на душу; прежде всего в случае своего перехода Пауло вновь оказался бы в самом центре поп-культуры Рио и Сан-Пауло. Впрочем, когда он начал работать на новом месте, обнаружилась новая и весьма неприятная черта его личности: высокомерие. Одной из поставленных перед ним задач была реорганизация художественного департамента, и он повел себя весьма ретиво. «Да, это правда, — вспоминал он впоследствии. — Я выказал никогда не проявлявшуюся прежде спесь на грани грубости, устраивал нагоняи подчиненным, командовал, ругался и вел себя весьма авторитарно». Дошло даже до того, что, боясь злоупотреблений, он отказывался подписывать счета и платежные ведомости, если они не внушали ему доверия.
Не ведая, что собственными руками роет себе могилу, Пауло нанимал одних, увольнял других, урезал сметы, сокращал штаты, подливая таким образом масла в и без того уже жарко полыхавший огонь амбиций и ущемленных самолюбий. А покуда он на свой страх и риск проводил операцию «чистые руки», вокруг него сплелась целая сеть интриг. Силки сработали в понедельник, 13 августа 1979 года, когда исполнилось два месяца и десять дней его работы в новой ДОЛЖНОСТИ: около полудня он явился в офис, и его неожиданно вызвали к президенту «Си-би-эс» по Бразилии, аргентинцу Хуану Трудену. Тот ожидал его, стоя посреди кабинета, с улыбкой на устах. Протянув руку, он произнес одну-единственную фразу:
— Друг мой, вы уволены.
И больше ничего. Ни тебе «здравствуй», ни «прощай». Удар был ошеломителен не только по форме, в которую была облечена отставка, но еще и потому, что она знаменовала собой крах карьеры. «Меня уволили с самого высокого менеджерского поста, сбросили с вершины, и нечего было рассчитывать, что можно отступить, перегруппироваться и стать тем, кем я был прежде, то есть начать с начала, — вспоминал Пауло много лет спустя в интервью Музею образа и звука. — В Бразилии существовало всего шесть компаний подобного профиля, и должности, на которые я мог претендовать, были заняты». Прежде чем собрать вещи, он сочинил длинное обиженное письмо Трудену, где писал, что из-за огрехов в организации и порочной структуры «Си-би-эс» «артисты, сотрудничающие с корпорацией, имеют в настоящее время несчастье котироваться на бразильском рынке ниже всех остальных». И завершил с драматическим пафосом, воспользовавшись чеканной формулой, которой некогда поразил воображение своих соотечественников президент Жанио Куадрос в своем письме-отречении:
