ощущал радости, не чувствовал душевного подъема. Лишь вяло подумал, что частенько был несправедлив в своих суждениях о начальнике цеха, напрасно считал, что тот держит его, Алтунина, лучшего кузнеца, в черном теле. Да ведь и другим, наверное, кажется, что их недостаточно ценят, медлят с выдвижением.
Правда, у Алтунина были некоторые основания относиться к Самарину настороженно. Не из-за Киры, нет! Началась история давно, когда Киры еще и на свете-то не было. Удивительное дело: Алтунин в мыслях своих вообще не связывал воедино Киру и ее отца Юрия Михайловича Самарина. Они словно бы существовали в разных плоскостях: Кира — это друг, а Юрий Михайлович — начальник цеха, строгий и не всегда справедливый.
Когда-то, еще в юности, Самарин любил девушку, а она вышла за другого, за того, кто стал отцом Сергея, а потом погиб на фронте. Выждав год, Самарин посватался к Алтуниной. Оба тогда были еще молоды и вполне могли бы построить семью заново. Но мать Сергея не согласилась. Самарин женился на другой. После войны окончил институт и продолжал работать здесь же, на заводе. Его назначили начальником кузнечно-прессового цеха. И когда Сергей подрос, вошел в силу, то попал именно в этот цех. Да он и не мог попасть в другой: здесь ведь работал его отец на паровоздушном молоте, все об этом помнили.
Очень часто исподтишка разглядывал Сергей начальника цеха: одутловатая полнота, красные, как свекла, щеки, неприятная острота в маленьких серых глазах. Трудно представить, каким он был четверть века назад. Но, несомненно, плотные, крепкие щеки были и тогда. Без этих щек не было Самарина. И он мог стать отчимом Сергея? Спасибо маме за то, что не изменила памяти отца. А ведь ей не сладко приходилось одной, без мужской поддержки.
Нет, не мог Сергей представить Самарина в своей семье. Сергей неизменно думал, глядя на Самарина, что и отец мог бы окончить институт и возглавить кузнечный цех. Конечно, тогда, в годы войны, кто-то должен был ковать танки — женщинам такая работа не под силу. И Самарин ковал их, не щадя себя, получил орден за трудовую доблесть. Он отчитался перед народом, а перед Сергеем ему нечего отчитываться. Да Самарин, скорее всего, и не замечал его, уйдя по уши в свои заботы. Сергей был для него просто рабочей единицей.
И все же... Алтунин догадывался, что в действительности было совсем не так. Самарин почему-то сразу невзлюбил его. В чем это проявлялось? В массе мелочей, в почти неприметных для стороннего глаза ущемлениях. Он словно бы старался взвалить на Сергея работенку потяжелее, допекал придирками к качеству поковок. Любой срочный и сложный заказ неизменно вешал на шею Алтунина. Сергей явно не нравился начальнику цеха, и он всякий раз давал это почувствовать. Почему-то у него сложилось о Сергее мнение, как о работнике бесперспективном, которого, собственно, и продвигать-то не стоит: получил в свое распоряжение паровоздушный молот — вот и вкалывай до седых волос.
Однажды даже Скатерщиков взорвался:
— Не понимаю тебя, Сергей. Всегда ты был напористым, а Самарин из тебя веревки вьет, и ты хоть бы что! Ну объясни: почему он все срочные и не очень приятные заказы перекладывает на нашу бригаду? Материальной выгоды нам от этого почти никакой. Да еще и упрекает: «топчетесь на месте», подгоняет: «живей, живей!». Это же за какие такие грехи? Рядом, на таком же арочном молоте, ребята работают спокойно, без дерганья, им за все время ни одного ответственного заказа. А я из-за всей этой срочности могу троек в институте нахватать: руки до учебников не доходят.
Неизвестно почему, слова Скатерщикова, в общем-то справедливые, глубоко возмутили Сергея. Он спросил резко:
— Что это ты, Петенька, в критиканство ударился? Легкой жизни хочется — переходи на соседний молот. И запомни: начальнику цеха лучше знать, кому какой заказ поручить: он начальник.
— Спасибо, что объяснил. Одним словом, дисциплина. Как в родной роте. Недовоспитал ты меня, не научил ценить особое доверие начальства: я ведь, как несчастный обыватель, все перевожу на материальную заинтересованность. По мне, научно-технический прогресс требует ритма на производстве, деловых отношений между людьми без всякой там ставки на энтузиазм и повышенную сознательность, чтобы не приходилось оказывать кому-то особое доверие, а если уж это потребуется, то плати вдвое.
— Ты прав, — сказал на это Сергей, — я в самом деле недовоспитал тебя: трухи у тебя в голове много. Деловой человек без энтузиазма и повышенной сознательности — это ж, если хочешь знать, просто холодный ремесленник. Это человек с рыбьими глазами: ему все равно, в каком пруду плавать, лишь бы корм был.
Сергей за всю свою жизнь никому не сказал плохого слова о Самарине, никогда не жаловался на его несправедливости. То была их игра, и посторонние в нее не имели права включаться. Самарин считался начальником Алтунина, начальником всего цеха и в общем-то был неплохим начальником — распорядительным, целеустремленным, с твердой волей. С Самариным его связывали чисто производственные дела, а все остальное не имело значения. Алтунин обладал достаточно развитым чувством дисциплины и в то же время — чувством юмора, чтобы здраво корректировать отношение Юрия Михайловича к себе и свое отношение к нему. Он сознавал неуловимость этих отношений. Отчужденность — вот как их можно назвать. В кузнечном цехе они оба — и сам Сергей, и Самарин — были у себя дома. Пусть на разных уровнях, но именно дома. Из-за того, что цех возглавляет некий Самарин, для Алтунина нет необходимости переводиться на другой завод или в другой цех. Какое Сергею дело до того, что много лет назад Самарин соперничал с его отцом? И не только в личной жизни, но, наверное, и в работе. Горечь поражения в этом соперничестве была, по-видимому, слишком велика, если уж начальник цеха до сих пор переносит те далекие отношения на тебя: ведь ты так похож на отца! Наверное, он просто забывает иногда, что ты — Алтунин-младший. При встречах в цехе всегда — пытливость, вроде бы все хочет оценить, на что ты способен, и сделать себе зарубку для памяти. Как бы ты ни старался, как бы ни перекрывал норму — ему все мало. И словно нарочно стремится создать ситуацию посложнее, чтобы проверить твою выдержку, выносливость. Авось сорвешься, забузишь. Вот уж тогда можно будет выдать тебе на полную катушку, поучить уму-разуму...
Когда на завод прибыл первый манипулятор, Самарин вызвал Алтунина в свой кабинет, уставленный телефонами и телевизорами.
— Техника новая, невиданная. Тебе и твоей бригаде осваивать. Запорешь машину — ответ особый будет!
Почему именно — бригаде Алтунина? Не имело смысла спрашивать. Начальник цеха сам все объяснил:
— Эта штука может заменить целую бригаду. Вот и начнем с твоей... Отберем у тебя специалистов и поставим их на другой молот.
Алтунин раньше всех освоил машину. Она пришлась ему по душе: мощь, красота! Решил обучить ковке на манипуляторе Сухарева. Тот оказался слишком чувствительным: вылезая из кабины, закричал в сердцах:
— Пусть он сдохнет, этот прогресс! Лучше на ручную ковку уйду. Трясет — спасу нет. Все печенки вытрясло.
К тому времени в цех поступила уже целая партия молотовых и прессовых манипуляторов. Их операторы так же, как Сухарев, страдали от вибрации кабины, и никто не знал, как избавиться от этой беды, Каждый удар молота по слитку отдавался в кабине. Был брошен призыв рационализаторам, конструкторы пустили в ход всю свою измерительную технику и математические расчеты. В конце концов они, конечно, докопались бы до сути и устранили дефект. Но на этот раз их опередил опыт кузнеца Алтунина. Именно он предложил сделать в кабине манипулятора деревянный пол. Ведь даже паровой молот устанавливают на подушку из дубовых брусьев, чтобы смягчить вибрацию. Вот тогда-то и прослыл Сергей рационализатором. Казалось бы, все просто, а эффект колоссальный: машинистов перестало трясти. «Подушка Алтунина» была записана в инструкции всех ковочных манипуляторов.
...Очутившись в прессовом пролете, Сергей невольно замедлил шаг. Над печами нависала сумрачная громада гидропресса — будто строгий, угрюмый храм неведомого народа.
Как ни был угнетен Алтунин случившимся, при взгляде на пресс-великан он ощутил знакомое томление в груди. И горечь сразу смягчилась.
Вновь подумалось, что в общем-то он и сам не очень справедлив в своих претензиях к Самарину,
