медленно. Молот бился, как живой пульс, и ритм этого пульса отзывался во всем теле Алтунина. Он чувствовал, что уже выдыхается. А Скатерщиков внешне казался спокойным. Он весь дымился, но был невозмутим. Свободная ковка не сводилась только к затрате физической энергии, она требовала предельного напряжения воли, предельной сосредоточенности. Теперь Алтунин даже восхищался своим учеником. Невольно признался себе, что, несмотря на многолетнюю дружбу, все-таки не знает Скатерщикова до конца.
В жизни все сложнее, чем кажется.
Вот слиток — примитивная штуковина, проще некуда. Но каждый слиток, каким бы примитивным он ни казался на первый взгляд, на самом деле обладает сложной структурой, несет в себе свои достоинства и пороки, так как не представляет собой однородной массы застывшего металла. Скажем, на поверхности его — зона мелких кристаллов, вглубь — зона столбчатых кристаллов, потом — усадочные рыхлоты, пустоты. Доброкачественная часть — процентов шестьдесят всего. В нем столько же пустот и рыхлот, как в ином человеке.
Когда Алтунин решил наконец передохнуть и вышел из кабины манипулятора, он увидел Сухарева. Тот выглядел жалко: несвежее, небритое лицо, испуганно бегающие глаза, какие-то помятые, как будто сплющенные, уши. Кинулся к Алтунину.
— Прости, Сергей Павлович! Если еще раз повторится...
Алтунин брезгливо поморщился.
«Следующего раза не будет. Иди, Сухарев, доложи диспетчеру или мастеру. А с меня хватит! Можешь убираться из бригады совсем!..» — «Как же так, Сергей Павлович? Семья ведь у меня... Провинился — накажи, взгрей. Но нельзя же так...» — «Все дураков ищешь? А их больше нет. Никто за тебя работать не хочет. Уходи, не путайся под ногами... Уходи, говорю! Живо...»
Но ничего такого сказано не было. Это всего лишь алтунинский внутренний диалог. Ему часто хочется высказаться порезче, а приходится сдерживаться, так как ты руководитель рабочего коллектива и горячиться не имеешь права.
Сейчас Алтунин испытывал слепое ожесточение. Ему вовсе не было жаль этого человека, спекулирующего на своем горе. Нет, Сухарев просто никого не уважал: ни товарищей, ни свою семью, ни память матери. Не дав ему закончить фразу, Алтунин сказал устало:
— Иди домой, проспись. Потом разберемся.
— Да я уже проспался, Сергей Павлович. За наличные проспался.
Однако для Алтунина его больше не существовало.
— Правильно, бригадир, — одобрил Скатерщиков. — Пора взгреть этого разгильдяя.
— Это мы сделаем без тебя, Петр Федорович. Завтра можешь не выходить на работу.
Скатерщиков округлил глаза.
— А я в чем провинился? Я же непьющий.
— Не прикидывайся простачком. Ты же был у Самарина. Разве он тебе ничего не сказал?
— Я? У Самарина? Вы, наверное, с Сухаревым вчера на пару бидон раздавили в «Голубом прессе». То-то замечаю, что от тебя сегодня окалина тоннами летит — чуть не загнал меня, до сих пор и ноги и руки трясутся.
— На уникальный гидропресс бригадиром идешь! Поздравляю.
Скатерщиков отшатнулся от него.
— Вы что, с начальником цеха решили загубить мою молодость? Да у меня же зачеты на носу! Никуда я не пойду!
Алтунин вздохнул с облегчением: «Значит, все решилось без участия Скатерщикова. А кто же нажаловался начальнику цеха?» Это мог сделать и кто-либо другой из бригады, из молотового отделения. Тот же Коля Рожков, или крановщик Шадурин, или кто-нибудь из подсобных рабочих. Да так ли уж это важно? Алтунин не боялся жалоб, и не в его характере было сводить личные счеты с недовольными им.
Для него самое трудное, самое мучительное было потерять веру в человека. Похвастать большим количеством друзей Алтунин не мог. Слишком широко понимал он дружбу, чтобы кого-то выделить, замкнуться с кем-то в скорлупу особой доверительности. Близким другом считался только Скатерщиков. Однако все чаще и чаще они не понимали друг друга и возникавшую отчужденность маскировали шуткой. Так было удобнее для обоих. И для окружающих тоже.
Может быть, и к лучшему этот перевод Скатерщикова на гидропресс?
Нередко после работы Алтунин отправлялся в заводскую физическую лабораторию, к инженеру Карзанову.
Но после объяснения с Кирой не хотелось больше заходить туда. Конечно, он ни в чем не мог упрекнуть инженера, и все же видеть сейчас Андрея Дмитриевича было выше его сил. А Карзанов даже не подозревал о бурях, бушующих в душе Алтунина.
Знал ли он о встречах Киры с Алтуниным? Безусловно. Однако не придавал им ровно никакого значения. Ведь он же сам однажды посоветовал ей подружиться с кузнецом-рационализатором. Знакомство это сулило Кире дополнительные возможности быстрее и глубже вникнуть в производственный процесс.
Поймав Сергея в административном корпусе, Карзанов спросил:
— Почему не появляетесь в лаборатории? Вы мне очень нужны сегодня: будем испытывать новый дефектоскоп. Жду!
Был он радостно возбужден, энергичен.
И Алтунин скрепя сердце отправился в лабораторию.
Здесь сразу же бросался в глаза знак радиационной опасности: ядовито-желтый круг с тремя красными лепестками. Этот знак был и на дверях помещений, и на «защитной стенке» со шпаговыми и пистолетными манипуляторами — повсюду. Даже воздух лаборатории казался пропитанным тревогой и настороженностью.
Центральная заводская лаборатория дефектоскопии пользовалась для контроля за качеством изделий самыми современными методами: и ультразвуковым, и люминесцентным, и рентгеновским, и спектральным. Короче, всеми двадцатью методами и способами неразрушающего контроля. Но наиболее надежным считался здесь все же контроль гамма-дефектоскопами — просвечивание поковок излучениями радиоактивного кобальта. По существующим в СССР правилам, такому контролю подлежали все сварные котлы и сосуды, работающие под давлением, корпуса кораблей, мосты, газопроводы. На заводе тяжелого машиностроения, где трудились Алтунин и Карзанов, просвечивали даже стальные слитки высоколегированных дорогостоящих марок, чтобы еще до начала ковки, заглянув в глубь металла, определить залегание усадочных раковин. Это экономило тысячи и тысячи рублей.
Прямо за стенами одноэтажного здания лаборатории находился глубокий котлован, отгороженный кирпичной стеной. По дну котлована была проложена узкоколейка. Мощные гамма-пушки выдвигались из особых кабин, медленно перемещались с помощью электролебедок по узкоколейке, в заданных местах останавливались, и начинался «обстрел» изделия. В это время вход в котлован накрепко закрывали.
Зачем нужна была гамма-дефектоскопия кузнецу Алтунину? Он, пожалуй, и сам не смог бы ответить точно. Может быть, после армии, где он выполнял обязанности дозиметриста, его по привычке тянуло ко всем этим вещам? Или просто — любознательность, тяга ко всему новому, необычному, свойственная Алтунину изначально? Корреспонденты местных и даже столичных газет, одно время много писавшие об Алтунине, неизменно упоминали о том, что он «увлекается гамма-дефектоскопией». В лаборатории он выполнял самую разнообразную работу. Обладая рационализаторской жилкой и счастливым даром умельца, Алтунин был незаменим при монтаже любой схемы. Его, казалось бы, загрубелые руки приобретали необычайную нежность при обращении со стеклянными ампулами и другими хрупкими предметами. На него инженер Карзанов спокойно мог положиться при испытании новой аппаратуры — Алтунин отличался исключительным терпением и смекалкой, вдумчиво, по нескольку часов проверял результаты исследований. Располагая минимумом инженерных знаний, он довольно свободно обсуждал с Карзановым сложные теоретические вопросы гамма-дефектоскопии. Приходилось, конечно, заниматься и физической работой: перетаскивал со склада тяжеленные контейнеры, привинчивал чугунные блоки с крупицей цезия.
В освинцованных перчатках, в защитных очках со свинцовыми стеклами, в резиновом фартуке и в белой
