– Да чем же хорошо-то? – вскипел теперь уже Ленька, устав от оговорок.
– Ты в балагане давно был? – вопросом на вопрос ответил Всеволод Аркадьевич.
– Давненько, – ответил Ленчик.
– Но фокусы приходилось видеть?
– А то как же!
– Когда ты смотрел на них издали, что ты думал?
– Что вот как здорово околпачивает простаков фокусник.
– Верно, – согласно кивнул Сева. – А когда ты видел фокус вблизи? Наблюдал неотрывно за руками и колодой карт? Что ты думал?
– Что вот как здорово это у фокусника получается… – нетвердо произнес Ленчик.
– И верил ему, верно?
– Ну… да.
– То-то, – обвел всех присутствующих взглядом Всеволод Аркадьевич. – Когда мы провернем аферу у них на глазах, они нам поверят. И именно этот приставленный к нам человек в этом и поможет. Чтобы нам поверили…
– И все же, можно я поеду с тобой? – спросил Давыдовский. Правда, спросил так, не ожидая ответа.
Ответа и не последовало.
На Самолетовской пристани ожидал приема пассажиров двухпалубный «американец» с бельгийской машиной под названием «Великая княгиня Мария Павловна». Это был его третий навигационный сезон, и гляделся пароход совсем новеньким.
Всеволод на пристань пришел один – он запретил даже провожать его, дабы не светиться перед человеком в очках с золотой оправой. Как было уговорено, тот пришел с Елизаветой Матвеевной, движения которой были замедлены, словно у сомнамбулы. Похоже, она не совсем понимала, где она, с кем и что делает. Очевидно, злодей опоил экономку чем-то таким, что напрочь лишило ее воли и жизненных сил. Она держала его под руку, и для несведущих они казались семейной парой, одна из половинок которой не очень хорошо себя чувствовала. Что ж, такое случается. Впрочем, Елизавета узнала Севу Долгорукова и поздоровалась с ним кивком головы.
– Вот видите, сударь, я держу слово, – произнес Плотный – будем звать его так, – указав подбородком на Елизавету Матвеевну. – Как только вы ступите на палубу парохода, я отпущу ее.
– Я тоже держу свое слово, – сказал Всеволод Аркадьевич, участливо глядя на девицу. – Чем это вы ее опоили?
– Не беспокойтесь. Действие моего препарата закончится через четверть часа, – посмотрел на экономку человек в очках. – И тогда ваша мадемуазель преспокойненько отправится к себе домой.
Так оно и случилось.
Едва Сева с Плотным погрузились на «Великую княгиню Марию Павловну», девица пришла в себя, огляделась, как будто только теперь сообразив, где она находится, и взяла извозчика. По крайней мере, за нее можно было оставаться спокойным.
Пароход был очень мощным. Как только он развернулся, то по прошествии получаса набрал скорость не менее двадцати верст в час. И это против течения…
Красива Волга летом.
А Услонские горы на правом берегу Волги! Вы встречали место живописнее этого? Возможно, холмы Швейцарии не менее живописны, а может, и более, но то – Швейцария, а это – Казанская губерния. Не худшая, но и не лучшая из других губерний Российской империи. В чем-то совсем, надо признать, не лучшая.
– А что это за крест там стоит? Не знаете? – спросил Плотный не без любопытства Севу, указав на красивый белый крест, стоящий на красном пьедестале и возвышающийся над остальными крестами кладбища, расположенного на склоне Услонских гор.
– Не знаю, – отмахнулся от него Всеволод Аркадьевич. Несмотря на принятое, и вроде бы единственно правильное, решение, настроение у Долгорукова было препаршивейшее.
– Господа, вы, кажется, интересовались вон тем крестом? – услышали они возле себя весьма любезный голос и оглянулись. Позади них стоял пожилой мужчина весьма благообразной наружности, каковой нередко обладают профессора императорских университетов и частнопрактикующие врачи. Мужчина был в отличном костюме и шляпе «Хомбург», цена которой равнялась месячному жалованью губернского секретаря.
– Да, – приподнял свою шляпу Плотный. – Позвольте представиться: надворный советник Семен Семенович Первопрестольный. А вот, – он указал на Севу, – позвольте представить вам: мой попутчик и добрый приятель Всеволод Аркадьевич Долгоруков, домовладелец и меценат. – Слово «меценат» было произнесено с такой долей тонкой иронии и даже издевки, что Севу невольно передернуло.
«Издевается, сука», – подумал он, но внешне не подал виду и даже слабо улыбнулся.
– Николай Никитич Булич, – в свою очередь, назвал себя мужчина благообразной наружности. – Действительный статский советник и ректор Императорского Казанского университета… В отставке, – с большой долей печали добавил он.
– Очень приятно, – сказал Плотный, назвавшийся Семеном Семеновичем Первопрестольным, и протянул для пожатия руку. Булич пожал ее.
– И мне весьма и весьма приятно, – произнес Долгоруков и тоже пожал руку отставного университетского ректора.
– Так вот, господа, – Булич снисходительно посмотрел на Всеволода Аркадьевича и «Семен Семеныча». – Вы интересовались крестом, тем, что установлен в селе Верхний Услон. А хотите узнать, что это за крест?
– Будем весьма вам признательны, – ответил за себя и за Севу «Первопрестольный».
– Этот крест стоит на месте захоронения княгини Дарьи Михайловны Меншиковой, супруги светлейшего князя и генералиссимуса морских и сухопутных войск Александра Даниловича Меншикова, славного временщика царя Петра.
– Да вы что? – сделал удивленные глаза «Семен Семеныч».
– Именно так, господа. Дело в том, что по кончине императора Петра Великого…
Далее Николай Никитич стал рассказывать пространную историю о человеческой зависти и вероломстве, которые привели князя Меншикова с семьею в ссылку, в город Березов – самую северную тогда точку Тобольской губернии…
– …Как известно, – передохнув, начал вторую часть своей лекции профессор Булич, когда Услонские горы уже давно скрылись из виду, – в результате дворцовых интриг князей Долгоруких и примкнувшей к ним «немецкой партии» кабинет-министра графа Остермана и камергера императора Петра Второго графа Левенвольде, князь Меншиков и его семья были сосланы вначале в Раненбург, а затем, по обвинению в государственной измене в пользу Швеции, – в Березов, с лишением чинов и состояния. Семья Меншиковых выехала в путь под караулом солдат, на трех телегах. И потянулись по весенней распутице три кибитки, обтянутые рогожей: в первой – князь с безостановочно рыдающей от потрясения женой, во второй – сын и в последней – дочери, Мария с Александрой. Каждую кибитку охраняла пара солдат. Не успел печальный поезд отъехать, как их догнал капитан с приказом обыскать путников – не везут ли чего лишнего. Лишнее нашлось: у Меншикова оставили лишь то, что на нем было надето, у княжон отобрали все теплые вещи. Из посуды оставили медный котел, три кастрюли, несколько оловянных плошек и ни одного ножа и ни одной вилки…
– Вот судьба, а? – воспользовавшись паузой, изрек «Первопрестольный». – Не позавидуешь…
– В Вышнем Волочке изгнанники получили приказ разоружить свою челядь, – продолжил лекцию бывший университетский ректор, – в Твери – отослать обратно почти всех слуг, в Клину у них отобрали все деньги и украшения. Дарья Михайловна выехала больной и всю дорогу, как я уже имел честь доложить вам, плакала горькими слезами, в результате чего потеряла зрение, и к прибытию в Переяславль-Рязанский была уже слепа. Второго мая одна тысяча семьсот двадцать восьмого года караван со ссыльными прибыл в Муром, пятого мая – в Нижний Новгород. А десятого мая, когда расшива с опальной семьей и солдатами прошла Вязовые и Свияжск, – княгиня Дарья Михайловна скончалась. Случилось это в семи верстах от Казани, перед самым поворотом русла Волги, что против починка Аракчино и в одной версте от села Верхний Услон,
