за другим, приценивался; вовремя сообразив, что возможен лучший выбор, вздыхал и отходил. Наконец торговая улица кончилась. Выйдя из очередного магазина, Семен увидал перед собой только одинокую скобяную лавку. В ней по стенам висели хомуты, сбруя, косы, стояли наковальни, мешки с известкой.
— Чересседельнички новые-с! — подлетел к нему приказчик.
Кашин, недоверчиво хмыкнув, шагнул к прилавку. На широких полках среди весов, безменов и сепараторов одиноко белела фаянсовая сахарница с надписью: «Все в культпоход!» Под надписью работницы в красных косынках, шагая в ногу, приближались к идущему за сохой бородатому крестьянину.
— Сколько стоит? — чопорно спросил Семен, указывая на вещь. — Заверните! — и купеческим жестом бросил на прилавок деньги.
Бабка сидела за столом и раскладывала карты. Увидав Кашина, не поднялась, только бойко повела глазами.
— Здра-авствуйте! — вежливо пропел Семен.
— Здравствуй, здравствуй.
— Как живете?
— Станешь жить — само живется! Да ты кто такой? Я ведь тебя не знаю, а ты сразу: «Как живете?» Совсем обиходу не знат!
Была баталовская хозяйка толстая, дородная, с рыхлым пористым носом. Встретишь такую — и пройдешь мимо: мало ли их, старух, по городу? И пока не дойдет до знакомства, не задумаешься: почему одна? Где семья? Была ли? Как, какими радостями и печалями минул ее век?
— Видите ли, — засмущался Кашин. — Я, собственно, от имени товарищей… Мы с жильцом вашим… бывшим, конечно… Мишей Баталовым… вместе работали.
Хозяйка всплеснула руками и заплакала. Поплакала, покрестилась и сказала, прокашлявшись:
— Дак тебя друзья прислали или ты сам по себе?
— Сам по себе вообще-то.
— Ну, тогда ладно. А я подумала — занарядили человека. Кому это надо — мне, Мише покойному? Кто любит — сам придет, других посылать да слушать не станет. Садись, садись.
Она оглядела Семена.
— Как же ты, такой молодой да баской, на такую проклятушшу работу попал? Или уж — трын-трава? Ни дома, ни жены, ни кобылки вороны?
— Да, так, наверное. Но у меня было и другое: не из чего было выбирать. Предложили эту работу, я и пошел. Да, да, так.
— Чего ты задакал? Или уж неча больше говорить? Тогда и «да» за разговор сойдет. Мишу-то хоть хорошо знал?
— Нет, не очень. Мы только раз и поговорили как следует — перед его смертью… — Кашин утопил голову в плечи. — Я хотел, чтобы вы сами мне о нем рассказали. Он у вас долго жил.
— Нашто тебе? — насторожилась старуха.
— Просто так, интересно. Я сейчас как раз его делом занимаюсь. Чтобы, как он, не ошибиться.
— На кой шут вам эти дела? — заворчала бабка. — Вот Мишанька в последнее время весь извелся, одни скулы да чуб. Бывало, ругаю, ругаю его: «Угомонись, отдохни ты! У его, у жулика-то, сто дорог, а у тебя — одна. Их, нечисть-то, лешак в решете нес, да растрес, всех не уловишь!» Дак он разве послушат, такой поперешной… Ой, деушка, пой, да дельцо помни, давай-ко самовар ставить.
Вдвоем они стащили на пол огромный самовар и начали разжигать. Семен с азартом взялся за это дело, испачкал лицо и руки, раздувая угли. Когда в трубе загудело, он похвастал:
— У меня тоже самовар есть!
— Тебя хоть как зовут-то? — спросила хозяйка.
— Сеня… Семен Ильич.
— Вот и ладно. А меня — Олександра Миновна.
— Ой, я ведь вам подарок принес! — воскликнул Кашин и подал бабке сахарницу. Она зарделась, чинно поклонилась.
— Нравится?
— Ну, как же! Ведь это какая приятность. Всяка душа калачика хочет, тем и жива. Благодарствую, Семен Ильич.
Она села, снова пригорюнилась.
— Что же тебе про Мишу рассказать? Какой он был? А всякий. Только плохо о нем говорить не стану, кто кому миленек, без умывочки беленек. Он со мной о своих-то делах не больно толковал. Утром соскочит, убежит, вот и жди, когда появится. Другой раз совсем не придет. Я уж тогда всю ночь по дому бегаю, места не нахожу. Прямо сердцем я чуяла погибель его. Ох, говорю, Мишка, пропадешь! А он уж, проворной, все мои присказки выучил да перенял, дак смеется: «Ничего, мол, бабуся, тонуть, так в море, а не в поганой луже, сама говорила…» Мишанька, Мишанька, оставил меня одну…
— И все-таки в чем-то он ошибался, — глухо произнес Кашин. — Не верится, чтобы иначе…
Старушка пытливо посмотрела на него.
— Экие вы прыткие стали. И после смерти человека судить наладились. Мне ваши дела не нужны, только скажу тебе, Семен Ильич: людское сердце не лукошко, не прорежешь в нем окошко. Сами уж правых да виноватых ищите.
— Для нас это важно, понимаете? Чтобы его же дело до конца довести.
— Всякий, всякий Миша бывал. Книжки мне читал, все про благородных… Ладно уж, скажу тебе. Блажной он был. Как всполыхнет что-нибудь в голове — вынь да положь, ничего больше не хочет знать. И ведь не остановится, не оглядится, покуда по-своему не сделает.
— Иной раз некогда оглянуться, — веско сказал Семен. — Да и негде.
— Не ври! В городе места много, на любом посиди да вперед иди. Ой, да хватит, снимай трубу-то.
Вдвоем они пили чай. Ради случая Олександра Миновна даже извлекла откуда-то заветную баночку смородинового варенья. За чаем она так и сыпала поговорками и присказками. Кашин тоже решил не ударить лицом в грязь и, порывшись в памяти, вдруг бухнул пословицу:
— Прасковья мне тетка, а правда — сестра!
Осекся и замолчал. Бабка испуганно глянула на него и тоже замолчала. Обоим стало неловко.
— Пойду я… — нерешительно сказал агент. — Можно, Мишину комнату посмотрю?
Койка в баталовской каморке была уже убрана, но на стенке висела его фотография в черном ободке, пылилась на гвозде старая Мишина шинель с кавалерийскими «разговорами». Кашин снял с подоконника тоненькую книжицу в бумажной обложке — «Мертвец-мститель» из пинкертоновской серии; полистав, положил обратно.
Комнатка стояла пустая и голая, видно, хозяйка не решалась еще перетаскивать в нее свои вещи. А может быть, ждала уже сюда нового квартиранта.
Он вышел и стал прощаться.
— Заходи, Семен Ильич, — сказала бабка. — Да смотри, там, у себя, без оглядки не летай. А то, как Миша покойный, — летать-то умел, да сесть не сумел. Ну ничего, помучишься — научишься.
Перед домом напротив девочки играли «в клетки». Устроив из досок и палок крохотное сооружение с неким подобием крыши, они, забравшись туда, пели тоненько:
На главной улице тени были большие, длинные, редкие. Думая о том, что опять не удалось обнаружить скрытой пружины баталовского поведения, Кашин шел домой. Вдруг визгнула над ухом труба, задолбили по булыжнику подковы — это красноармейский эскадрон возвращался из летних лагерей. Густая, подсвеченная желтым солнцем пыль окутала Семена; он чихнул и засмеялся.
