разбор их полета, он отметил:
— Задание вы выполнили, сбили два «фокке-вульфа», оказали помощь союзникам. У меня нет оснований быть недовольным, но я хочу услышать и мнение ваших товарищей. А сейчас, раз уж вы отказались от американской кухни, идите пообедайте. И отдыхайте. Потом расскажете всем о сегодняшнем полете. Вы свободны.
Первый раз Златанов присутствовал на таком разборе. Первый раз он слышал, как откровенно высказывается правда. Говорившие анализировали каждое его действие, беспощадно, как ему казалось, вскрывали допущенные ошибки. Все это было Горану ново и странно. Вначале он слушал с раздражением, даже с обидой. Ему казалось, что он стоит раздетый, как перед отборочной комиссией, а все рассматривают, измеряют его познания, опыт, оценивают его характер. Неужели можно вот так открыто, при всех, говорить об этом?
Однако скоро Горан начал понимать, что он слышит одну лишь правду. И разве не верно, что только между близкими, между своими можно говорить так откровенно и о хорошем и о плохом? Эти люди и в самом деле чувствовали себя словно одна семья. Горан слушал, обливаясь потом, и ему становилось то жарко, то холодно.
Каждый из говоривших объяснял его действия и поступки по-своему, и в то же время они все подходили к выводу, что корни его ошибок и нарушений в системе обучения и воспитания, которая сделала его летчиком.
И это почему-то возмутило Горана. Выходит, что он — продукт системы? «Было бы понятно, если бы все дело заключалось в моем невыносимом характере, — думал он. — Но быть продуктом системы…» Ему хотелось встать и убежать. Но он не встал и не убежал. Только машинально вытирал пот со лба и слушал…
Когда разговор закончился, Горан, охваченный желанием остаться наедине с самим собой, чтобы обдумать все, поднялся и пошел, сам не зная куда. В этот момент он внезапно почувствовал, как чья-то рука взяла его под локоть. Обернулся — майор. До сих пор он ни разу его не видел. Высокий, стройный, лицо бледное, — видно, долго болел, — непокорная седая прядь волос, нависшая над левым ухом. Майор как будто прихрамывал на левую ногу. Он улыбался — улыбка его была задумчивая, выражавшая участие. Майор Дубенский, заместитель командира полка по политчасти, действительно накануне прибыл из госпиталя. Поэтому Горан и не видел его раньше.
— Куда идешь? К себе, наверно? — спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Я провожу тебя… Мы еще не знакомы. Вот стукнули мне в ногу, пришлось полежать… Вижу, что ты первый раз на нашем разборе. Да еще как объект критики. Попотел немного, а? — И майор громко засмеялся. — Не нравится тебе такая баня, а? А ведь это хорошая штука… полезная…
— Я знаю, у меня есть недостатки, — упавшим голосом говорил Горан. — Но мне кажется, их преувеличили…
— Нелегко тебе… — В этот момент майор Дубенский ступил больной ногой в подвернувшуюся ямку и вздрогнул. Ему удалось подавить боль. Он крепче ухватился за руку Горана. — Ну, до свиданья, — словно виновато сказал он. — Да, нелегко тебе, знаю. Наши ребята, как говорится, прошли сквозь огонь и воду, многое видели, многое вынесли и выстрадали. Так что ты не сердись на них. Сегодня ты водишь пару, а завтра поведешь звено, эскадрилью. А быть ведущим нелегко, брат. Я слышал, ты летчик хороший, а хороший должен учиться больше всех. И даже на горьком опыте.
Горан почувствовал уважение к этому человеку. Теперь уже совсем успокоившись, он поблагодарил майора за заботу и заверил его, что впредь будет стремиться не повторять ошибок. На этом оба расстались.
21
В этот день подполковник Ефимов выслал три пары истребителей на «свободную охоту» и ожидал их возвращения. Из поступавших от них донесений явствовало, что летят они по заданному маршруту и пока не встретили ни одного немецкого самолета. И лишь когда они возвращались, старший лейтенант Горан Златанов сообщил, что атаковал летевший на небольшой высоте «мессершмитт», хорошо маскировавшийся на фоне земли, и с первого же захода сбил его. Обрадованный подполковник Ефимов вызвал Галину и начал ей диктовать:
— Пишите: «Генерал-полковнику Судину. Сегодня в десять тридцать наша пара истребителей на «свободной охоте» сбила один Ме-109. Подполковник Ефимов».
— За пятнадцать дней три сбитых самолета! — не могла сдержать восторга Галина.
Подполковник взглянул на нее и сказал:
— А вы не очень им восхищайтесь. Необузданный у него характер. Постойте, уж не влюбились ли вы в него?
Девушка залилась румянцем и поспешила выйти, чтобы передать радиограмму.
Но едва она успела закончить передачу, как подполковник снова вызвал ее.
— Радиограмму передали?
— Так точно! — ответила Галина.
— Не надо было… Эх, этот Горан!.. Пишите новую радиограмму, опять генералу Судину: «Наземные войска сообщили, что сбитый самолет оказался с болгарскими опознавательными знаками. Летчик убит».
Галина выпустила карандаш.
— Это невозможно…
— Возможно, товарищ Лялина. Болгары летают в соседней полосе, к тому же на немецких самолетах. Возможно, один из них сбился с курса…
— А что же теперь будет со старшим лейтенантом Златановым?
Только этот вопрос сейчас и тревожил подполковника.
— Передайте радиограмму, — сухо приказал он.
А через полчаса, когда перед ним предстал Горан, он строго спросил его:
— Вас, старший лейтенант Златанов, учили или нет тому, что, перед тем как атаковать самолет, следует убедиться в его национальной принадлежности?
— Знаю, товарищ подполковник, но в данном случае у меня уже не было ни времени, ни бензина, а самолет ускользал, летел к своей территории. А что случилось?
— Случилось то, что вы сбили своего соотечественника. И убили его.
Златанов вышел с опущенной головой. Из окна на него смотрели встревоженные девичьи глаза, полные сочувствия и сострадания. Девушке хотелось выбежать, догнать его, сказать ему что-нибудь, но она не решалась.
А в этот миг Горан, сам не зная почему, думал о ней. Иногда при беглых встречах он ловил ее ласковые взгляды, и это согревало его и в то же время смущало. В зеленой юбке и гимнастерке, в слегка наклоненной набок пилотке и грубоватых сапогах, она казалась ему повзрослевшей, но не утратившей своей женственности. И когда однажды его взгляд остановился на икрах ее ног, обхваченных внизу голенищами сапожек, Горану стало стыдно. Ему о многом хотелось сказать ей… Они оба были одиноки. Правда, у него были мать и двое братьев. Вот недавно написали, что Симеон поправился. Но сейчас, когда он шел к стоянке самолетов, он казался себе самым несчастным человеком, и ему так нужны были ее глаза, ее слова. Как же это случилось, что он стал братоубийцей?!
Техник Кононов, напевая под нос какую-то песенку, рисовал на самолете новую звезду.
— Не надо! — Горан объяснил ему все, но Кононов только махнул рукой.
— Нет! Звезду я нарисую! Здесь что-то неясно. Говоришь, он к врагу летел? Так или нет? На бреющем полете. А почему? Потому что враг это был, попомни мои слова! Я воюю с первого дня войны, мой глаз меня не обманет. Правильно действовал!
Кононов продолжал выводить звезду, а Горан молча вошел в редкую рощицу, начинавшуюся сразу за стоянкой самолетов, отыскал пень и уселся на него. Почему все так получается у него в жизни, где кроется
