не умели, сейчас чувствовали себя брошенными, осиротевшими, могли придумать только одно; «Надо довести до конца задания Гхора».
И суховатое выступление самого Кима прозвучало диссонансом, даже вызвало недоумение:
— У нашей группы есть предложение. Мы присутствовали при смерти Гхора и сделали ратозапись его тела через три минуты после остановки сердца, то есть до наступления клинической смерти и необратимых изменений. Наша группа надеется, лучше сказать, попытается восстановить организм Гхора. Просим разрешения вести работу здесь, в городке Ратомики.
Краткая речь эта произвела плохое впечатление, показалась неуместной и неуважительной. Почтенные люди склоняют головы перед прахом великого ученого, а тут какой-то выскочка, мальчишка еще, предлагает небывалое — оживить этот прах. Сам Гхор не решался на такое. И седокудрый Кирш, глава Института ратобиологии (ему полагалось отвечать как биологу), сказал наставительно:
— Безвременно ушедший Гхор гениально умел сочетать взлет с фундаментальностью. Он был практичен в самых фантастических фантазиях, мечтал, но в рамках науки. Жизнь кончается смертью, — это закон природы, и время не поворотишь вспять. Нам не хотелось бы, молодой человек, превращать наш институт в питомник прожектеров. Это было бы недостойно памяти солидного, уважаемого ученого, недостойно имени Гхора.
— Имя вы бережете, а живого видеть не хотите, — крикнула Лада, вставая.
Кирш смешался, почувствовал, что он оказался в щекотливом положении. На чем он настаивал, собственно? Из уважения к Гхору запретить его оживление? Запрещать неудобно, поддержать нелепо. И Кирш закончил скороговоркой:
— Впрочем, поскольку товарищи настаивают… Если есть сотая, даже миллионная доля надежды… Не будем препятствовать, пусть молодежь работает. Сверх плана, конечно, не нарушая делового ритма серьезных исследований.
Так и было постановлено. Пусть желающие работают в свободное время, по вечерам, когда лаборатории пустуют.
И в тот же вечер инициативная группа собралась в холостяцкой квартире Кима.
Здесь, как и в студенческом общежитии, было неуютно и полным-полно экранов. На самом большом тот же прибой штурмовал скалы, наполняя комнату таранными ударами и ворчанием гальки. Ким привык к постоянному грохоту, комнатный шторм бодрил его. Но сейчас пришлось приглушить бурю, иначе голоса не были бы слышны.
Том с Ниной уселись на диване рядышком, они остались нежной парой, как в медовый месяц. Лада пристроилась в сторонке, в темном углу за торшером, отделенная от товарищей вдовьим горем. Ким расхаживал по обыкновению слегка сутулясь, как бы пригибаясь к собеседникам. У стола сидел Сева, с трудом сдерживавший жизнерадостность. Он сдал наконец экзамен, был счастлив, что стал полноправным в этой компании.
— Итак, талантливые друзья мои, объявляю собрание открытым. Группа имени Хижняка — нашего Антона Наперекор (Сева никогда не забывал помянуть погибшего члена тройки) — выступает наперекор костлявой…
— Сева, не балагурь. Неуместно!
— Я не балагурю, я шучу. Работа без шутки подобна мясу без соли. При четверых непомерно пресно- серьезных должен быть хотя бы один шутник, иначе ваше ученое варево переварить будет невозможно. Ладно-ладно, я молчу. Ким, излагай идею.
— Идея проста. Мы просматриваем ратозапись, находим травмированные клетки, удаляем их, вклеиваем запись нормальных.
— Просто, как у Архимеда, — комментировал Сева. — «Дайте мне точку опоры, и я переверну Земной шар». Всего три неясности; где точка опоры, как сделать рычаг и сколько лет нажимать на него.
Том сказал;
— Спасибо, Сева, три трудности указаны точно. Разберем отдельно опору, рычаг и потребное время. Параграф один: опора есть ратозапись. Но ратозапись читать нельзя: каждый атом — тысяча знаков. Жизнь мала, чтобы прочесть одну клетку. Вывод: надо взять кусочек записи, сделать срез, смотреть гистологию среза.
— Ой, я буду заниматься гистологией, я люблю микропроекторы, — воскликнула Нина.
— Сколько будет срезов? — спросил Сева деловито.
— Параграф два, — продолжал Том. — Поврежденные клетки определены, вынимаем, клеим ратозапись здоровых клеток. Идет перемонтаж. Если Ким поможет, я хочу делать перемонтаж.
— Не забывайте самого трудного, — напомнила Лада. — Гхор был болен старостью, возможно геронтатом. Надо будет восстановить переключатель в его мозгу.
— Ладуша, милая, а ты уверена… насчет Селдома? Нина замялась, не зная, как договорить.
Ким раскрыл скобки:
— Мы пойдем непроторенным путем. Есть опасность, что мы восстановим человека неправильно. Он будет мучиться из-за наших ошибок. Надо сделать проверку на животных.
— Придется тебе, Кимушка. Ты же Смерть Мышам.
Ким тяжко вздохнул. Он предпочел бы работать с Ладой, но кому-нибудь нужно возиться и с мышами… Никто не хочет, — значит, ему.
Нина решила подсластить неприятное:
— И, кроме того, Ким будет старшим. Его лучше всех знают в институтах.
— По справедливости. Том должен быть старшим, — вежливо возразил Ким. — Его работа основная.
Оба заспорили, уступая друг другу почетное старшинство. Сева прервал их:
— Высокоталантливые друзья мои, все вы наивные остолопы, без меня, дурака, вы пропадете, потому что принимаетесь за дело не с того конца. Я недаром спросил: сколько нужно срезов? Ибо я читал протокол вскрытия. Там написано: «…трещины черепных костей, переломы ребер, бедра и челюсти, травмы обоих легких, разрывы сосудов, множественные…» — понимаете ли — «…множественные кровоизлияния в мозг, во внутреннюю полость…» — итого около сотни травм, на каждую — сто срезов, с каждым срезом возни на неделю…
— Такому делу всю жизнь отдать надо, — сердито возразил Ким. — И не с прохладцей работать, не по три часа в день.
— О благородный рыцарь, не кидай взоров на даму, не жди от нее одобрения. Лада предпочитает не ждать сотню лет, пока ты единолично спасешь и сумеешь вернуть ей мужа. Работу надо ускорить, и есть для этого способ, изобретенный еще в эпоху родового строя, который, однако, не приходит в ваши высоко- ученые головы. Способ называется разделение труда. В данном случае разделение труда между разведчиками и армией. Вы — светлые гении — на одном ребре разрабатываете методику починки. Две сотни рядовых, негениальных, идя по вашим стопам, чинят череп, легкие, сосуды и все остальное. Негениальными командую я, потому что я сам негениальный: придумывать не могу, годен только командовать. Подождите, высоко-ученые, не возмущайтесь, я не лезу в руководители. Руководителем должен быть Другой — немолодой, знающий, опытный, который даже вам давал бы советы, исправлял бы ваши гениальные заскоки. И еще он должен быть авторитетным, заслужившим доверие, потому что вам, будущие Павловы и Мечниковы, доверия еще нет, вы его не заслужили ничем. К вам не пойдут в добровольные помощники две сотни гистологов и ратомистов. Слишком много красноречия вам придется тратить ради каждой пробирки и каждого стола. Поэтому я на вашем месте попросил бы руководителем стать Гнома — я разумею профессора Зарека. Веское слово сказано. Имеющий уши слышит.
— Сева, ты — гений, — вскричала восторженная Нина. — Я бы расцеловала тебя, но Том — ужасный ревнивец.
— Благодарю тебя, Ниночка. Отныне я равноправный гений в вашем обществе.
Среди многочисленных экранов в комнате Кима имелся большой, лекционный. На нем и появилась через минуту чернокудрая голова маленького профессора. Друзья попросили разрешения прийти.
— Зачем тратить время на переезды, — уклонился профессор. — У меня у самого экран не меньше вашего. Сядьте все пятеро так, чтобы я видел вас.
Больше часа длился пересказ всех соображений.
