…Потом жизнь опять пошла стремительно. Отец, кашляя, носился по району, ругал, будто бил смертным боем, противников (он говорил о них презрительно: «оппозиционеры»), восстанавливал разбитый в гражданскую войну сахарный завод, воевал с лавочниками и спекулянтами.
Федор и Анатолий вступили в пионерский отряд.
пели они. Отец одобрительно говорил:
— Молодцы!
Потом Анатолий переехал в город. Встретились они через четыре года.
— Ну, Федор, — сказал отец однажды, — читал, что партконференция постановила?
— Читал.
— Огромные дела! Тяжелая индустрия, пятилетка! Думаю, ты не хочешь быть в стороне?
— Конечно!
— Что решил?
— Хочу поступить в ФЗУ.
— Правильно! Марш на завод!
Вступилась мать:
— А со мной посоветовались?
— С тобой? — Отец подумал. — Посоветуемся с ней, Федор, а?
Федор засмеялся.
— Посоветуемся! — Он догадался по глазам отца, что тот уже советовался с матерью.
Она обняла Федора.
— Чертенята! Все б они бегали… Ну, ладно, Федор, иди… Хорошее дело — завод… Только вот как же учеба?
— Очень просто, — сказал отец. — Будет работать и учиться. Сейчас надо вдвое быстрее бегать.
Он улыбнулся и похлопал сына по спине:
— Спартанец! Одолеешь? Будет трудно, учти!
— Одолею.
Они расцеловались, и Федор отправился в город, на завод.
Там он встретил Анатолия. Блестя глазами, тот рассказывал:
— Ну, мои разыграли трагедию! «Как, куда, на завод? Чумазым слесарем?» А я, братец ты мой, как сказал им трагическим голосом: «Прощайте, я не ваш сын», — сразу притихли, пышек напекли.
В первый день, получив новые синие комбинезоны и проделав утомительный многочасовой урок — стуканье молотком по деревяшке для выработки удара, — они пошли по городу.
Рукава комбинезонов были засучены. Руки нарочно не вымыли, шли рядом, в ногу, солнечным проспектом, и люди встречали их улыбками.
— Расступись, идет рабочий класс! — шутил Анатолий вполголоса, так, чтобы слышал лишь Федор.
Все и так видели, что идет действительно рабочий класс — с замасленными руками и в новых, безукоризненно чистых комбинезонах.
Завод ремонтировал паровозы — пятьдесят паровозов в месяц. Фабзавучники делали четыре.
— Мало! — горячились мальчишки. — Даешь пять паровозов в месяц!
Смешались дни и ночи, сумасшедше бежали часы… Паровозы, облепленные фабзайчатами, выходили на линию.
Федор и Анатолий жили в одной комнате. Год выдался трудный, аппетит у ребят был завидный. Отец в письмах посмеивался, лукаво спрашивал: не наскучил ли завод?
Федор отвечал коротко, но энергично: нет! Анатолия родные старались смутить в письмах перечислением всех благ, которые ждут блудного сына по возвращении домой. Анатолии смеялся.
— Ты посмотри, — говорил он другу, — чем они заманивают: сад дал первый урожай, коровка отелилась, и даже, будто невзначай, — хорошая дочка у бухгалтера, скромная, тихая…
Ребята поступили на рабфак. Но проучились вместе недолго. Анатолий подхватил где-то тропическую малярию, и ему пришлось уехать домой. На прощание он сказал:
— Черт! Вот неудача! Как поправлюсь — сразу к тебе. Жди!
Оставшись один, Федор продолжал следовать хорошему правилу отца: ничего не откладывал на завтра, тренировал свое тело и волю. Каждое утро до пояса обливался холодной водой, играл двухпудовыми гирями, вертелся на турнике, Тело его было крепко, не знало простуды, и сильные мускулы обозначались под плотно обтягивающей грудь майкой.
Здоровье и воля!
Кто там болтает, что на завоеванной отцами земле можно жить покойно, бездумно? Жизнь стремительно уходит вперед, и надо не отстать от нее.
Федор засел за книги. Он читал яростно, словно бился с противником. Сидел над книгой с карандашом — уличал, сопоставлял, сравнивал: был много раз побежден, но не унывал, а с уважением похлопывал ладонью по книге, думал: до новой встречи! Приезжая в отпуск, Федор изводил отца спорами. О, он много знал, он был тертым калачом, отец!
— Федор, не горячись! Не суди опрометчиво. В спорах будь спокойным, следи за собой, — спокойствие убивает противника.
Последняя беседа с ним крепко запала в память Федора. Сперва они сидели перед раскрытыми дверцами плиты, в гаснущих угольках отец пек картошку — это было его слабостью. Они ели ее в темноте, обжигаясь, шумно дули на пальцы. Потом легли. Федор, приподнявшись на локте, вглядывался в неясное в темноте лицо отца.
— Вот ты и вырос, Федор… Теперь, пусти тебя в мир, ты как, выдержишь? Быть мне спокойным, нет?
— Я думаю, можно, — сказал Федор.
— Я не о старости своей хлопочу… Ты это понимаешь? Я вот что хотел… Ты слушаешь?
— Да, да.
— Я хлопочу о деле. О деле, которое должно быть главной целью твоей жизни. Нам эта цель помогала пройти через грязь и кровь прошлого. Вам… — Он вдруг замолчал, и Федор услышал трудный, протяжный вздох. Через минуту отец снова заговорил, голос был глух, готовый сорваться до обессиленного шепота: — Семнадцать лет растил тебя и семнадцать лет боялся. Скажи мне: ты принял наше дело так, чтобы, если надо, умереть за него с радостью, или ты измельчишь все, разменяешься на мелочи, в обывателя превратишься? А? — Он поднял белое лицо и так с минуту неподвижно смотрел, ожидая ответа.
— Говори, говори, — сумрачно сказал Федор.
— Ты почему не отвечаешь, а?
Федор молчал.
— Почему молчишь? — вдруг вскинулся отец и опустил ноги на пол.
Федор тоже вскочил, дрожь прошла у него по телу.
— А ты не знаешь? — звонко крикнул он. — Как это просто так… сказать!
Отец с юношеской резвостью перебежал к нему, сел рядом, крепко стиснул плечи Федора, прижимаясь к нему теплым и худым телом:
— Я же отец… дурачок ты!
Скоро они лежали рядом, рука отца под головой Федора. Отец говорил, счастливо заикаясь, как
