Вспомнил, что выходные дни проводил неразумно — отсыпался или часами, изнывая от скуки, сидел на крыльце…
— Хорош… сознательный рабочий! — Он сморщился, не отрываясь от окна, словно ожидая увидеть там что-то важное, гораздо важнее тех мыслей, что приходили ему сейчас в голову.
Внизу, вдоль насыпи, потянулись уже небольшие одноэтажные дома, глянула из-за поворота темная глубина рва…
Завод! Розовый кусочек был виден несколько секунд, но в этом коротком отрезке времени промелькнуло для Семена все: и улыбка Ефима, и яркая голова Витьки Ткача, и трудовые дни войны — все- все, метнулось радостным и зовущим криком и — пропало, остались только жалость и чувство невозвратимости.
С веселым звоном поезд ворвался в железные объятия моста, оставляя позади клубящийся вихрь звуков, огней, рваные хлопья дыма…
Семен опустился на чемодан и положил голову на руки. Ну вот и все. Уехал.
Как будто спокойствие пришло к нему: он сидел тихо, и воспоминания дня устало проходили перед ним. И была странная последовательность в их чередовании: сколько ни возвращался Семен к событиям дня, где-то они обрывались, оставляя пустоту, и он сам поспешно, не задерживаясь на мысли, что же там, в этой пустоте, шел дальше в воспоминаниях — к вечеру, к отъезду. Он сейчас не искал уже никакого особенного смысла во всем, что было с ним. Он обрел способность видеть вещи такими, какими они представлялись бы постороннему строгому взгляду. Потому что не могло, быть ничего особенного в действиях грешного, маленького человека, которому вдруг захотелось отдохнуть, и он забыл все: и товарищей, и завод, и свое положенное правильное место в жизни.
Едва Семен подумал об этом, а может, не подумал, а просто почувствовал себя этим маленьким, грешным, нехорошим человеком, как сразу та пустота, которую он обходил в мыслях, представилась ему в своей ясности и жизненной плоти.
Он вспомнил дело.
Он подумал о том деле, что, в сущности, стало за эти пять лет его вторым существом, а признать это раньше мешало опять-таки то самое маленькое, глупое препятствие, которое вообще мешало ему жить так, как жил Ефим Трубников, — все принимать в жизни с большим, открытым сердцем.
Сперва он подумал о том, что сейчас, наверное, уже испытывают новый штамп. Витька Ткач опять суетится, лезет с головой под пресс, а он… Кто он? Семен хотел подумать о себе, это было смешно, он горько усмехнулся: конечно, Ефим… покрикивает: «Куда с руками лезешь? Ты!»
Вдруг он представил (и это, наверное, так и должно быть в действительности): Витька Ткач один у пресса, Ефим занят в цехе, — и холодная испарина выступила у Семена на лбу. Черт возьми! Да разве можно мальчишке доверять испытание!
Семен заволновался, встал с чемодана, опять сел.
«Ну, не может быть, — успокаивал он себя, — надо быть без головы, чтобы поручить Витьке такое дело! Конечно, Ефим будет сам испытывать штамп». И тут же с горечью подумал: «Ах, недоучил малого!» — и поморщился.
…Воспоминания о деле были осторожные, словно Семен чуял опасность в них.
Нет, сейчас, конечно, еще не испытывают штамп. Плиту погнули третьего дня, следовательно, работа будет закончена только завтра. И тут Семен вспомнил то, что обязательно должен был вспомнить, но невольно отодвигал в мыслях дальше. Он вспомнил о случае с браком, о том, как тогда, третьего дня, едва подумав, что Ефиму придется делать новый штамп, — днем и ночью, чтобы не задержать заказ, — как он, Семен Крячко, унизительно поспешно собрал инструмент и прошмыгнул мимо друга. Он боялся, что Ефим остановит, попросит помочь и Семен не сумеет отказаться!
— Ах, сволочь! — тихо и злобно обругал он себя…
Быстрые, горькие, потревоженные мысли заметались у него в мозгу.
Он вспомнил, что и раньше не всегда был честным к товарищам, к заводу, что иногда проклятое, жадное «своя рубашка ближе к телу» побарывало в нем другие чувства. И, конечно, — сейчас он это отчетливо понял — в этом случае с браком он играл не последнюю роль. Разве только Иван Сергеевич виноват? Виноват и он, Семен Крячко, в том, что не подождал начальника, доверил мальчишкам- установщикам — и те погнули плиту. Как же, он был занят увольнением и в спешке отнесся к делу как бюрократ, лишь бы сдать, а там — хоть трава не расти! А Ефим теперь день и ночь делает этот штамп!
«Да и делает ли?» — неожиданно подумал Семен.
И вдруг растерянное озлобление сошло с его лица, оно приняло детски-испуганное выражение.
И надо было так подобраться фактам, чтобы сейчас, когда ничего уже нельзя сделать, он все вспомнил сразу!
— Черт возьми! — изумленно прошептал он и вскочил с чемодана. Он забыл! Он не передал Ефиму запасной комплект направляющих колонок! Он не передал те самые колонки, которые до зарезу нужны сейчас Ефиму, чтобы поскорее исправить брак! Семен отнес их в термическую мастерскую, забыв в своих хлопотах с отъездом даже сказать мастеру, чтобы тот отжег вне очереди и, конечно, чтобы не потерял и не испортил. Что же теперь делать? Неужели Ефим их не найдет?
Семен в оцепенении застыл у окна.
Он был похож на остановившегося в беге человека, который искал немедленный выход: как преодолеть препятствие? И тем досаднее для Семена было его положение, что он знал: это было маленькое глупое препятствие…
Стук колес слышался отчетливей и реже: вагон останавливался.
Кто-то слез с верхней полки и прошел сзади Семена, громко хлопнув дверью.
Семен вдруг странно, напряженно притих.
Что-то больно и трудно повернулось у него внутри.
«Отдых… Легкая жизнь… Маленькая мечта!» Он глубоко, трепетно вздохнул и оглянулся.
Смутный свет лежал в узком проходе, освещая головы и ноги сидящих внизу и спящих на полках…
В выражении лица и во всей фигуре Семена Крячко, когда он с внезапной силой наклонился за чемоданом, проступило счастливое оживление найденного решения, что не давалось ему, пока он стоял у окна…
…Пассажир, который выходил из вагона, вновь появился в дверях. Это был среднего роста, широкоплечий, со спокойным простым лицом крестьянин. Он посторонился: навстречу ему шел маленький большерукий человек с широкими удивленными глазами, с выбившимся из-под фуражки светлым чубом, — он нес чемодан и, переступая через ноги пассажиров, зло и радостно чертыхался. В тамбуре он отодвинул девушку-проводника, что загородила ему дорогу, — поезд уже набирал ход, — выбросил чемодан в темноту и, взмахнув руками, прыгнул, упав на подогнутые ноги и выбив из-под подошв сухой звонкий гравий.
Как только Крячко с попутным поездом вернулся в город и соскочил на переезде, он в первую минуту подумал: «Что же дальше? Ах да — колонки!»
По той поспешности, с какой он покинул вагон, едва вспомнив о них, можно было ожидать не меньшей поспешности и в дальнейших действиях Крячко. Но, странное дело, он вовсе не спешил. Вразвалку, словно разминаясь, походил по дощатому настилу переезда, ища «огонька», чтобы прикурить. Потом, попыхивая цигаркой, довольно долго стоял, прислонившись спиной к столбу, и смотрел на реку.
— Так, — говорил он негромко и раздумчиво. — Так. — А что заключалось в этом «так», он и сам толком не знал. Ясно он представлял себе одно: тревога за колонки оказалась напрасной. Ефиму они или не потребовались, или он нашел их по сдаточным документам, в противном случае сегодня, при прощании, в первую очередь он спросил бы о них. Да не только сегодня, они должны были потребоваться Ефиму еще вчера. Скорее всего Ефим — экономный человек — использовал старые колонки, выбросив погнутую плиту.
Эта мысль была очень правильной и единственно возможной в своей простоте. Почему же она не пришла ему там, в вагоне? Однако Семена почему-то это не огорчило.
— Так, — говорил он, запрокинув голову и смотря то вверх, через мост, то вдоль темной кромки берега, уходящей в лунную ночь, — так…
Он затоптал окурок и, подтянув ремень и плотнее надев фуражку, взял чемодан и спустился с
