переезда.
Он шел размашисто, шлепая сапогами по лужам, посматривая на дома.
Он забыл и о колонках, и о поездке, и о пережитых волнениях. Он шел с видом очень счастливого человека, как будто выполнил большое и трудное дело и теперь счастлив этим. Его занимало все вокруг. Вот витрина у райкома партии. Надо прочесть: «Доска почета». Он удивился: сколько раз ходил мимо и не замечал, что это — Доска почета. Вот домик выдвинулся далеко во двор. Очень старинный замысловатый рисунок на ставнях окон.
— Петухи какие-то, — с живым смешливым любопытством отметил Семен.
Его состояние было похоже на то, как если бы он уже приехал в родной поселок и идет по знакомой и забытой улице, с трудом и радостью припоминая все.
Было тихо, лунный свет освещал грязную мостовую мягко и любовно.
«Здесь будет троллейбус!» — подумал Семен, и ему сделалось жарко и весело.
Он представил, как через несколько лет большие красивые машины пойдут по этой улице… А может, не по этой, а по соседней? Может, вообще не здесь, а где-нибудь в Воронеже? Тамбове? В его маленьком районном поселке.
Семен не знал, где именно он хотел бы больше всего, — ему одинаково хорошо было от этой мысли. Еще он думал о том, что завтра, до смены, надо будет сходить в душ и — за дело.
Теплой упругой силой наполнились ладони, и Семен засмеялся, удивляясь и радуясь этому почти физическому ощущению — жажде трудной работы…
Затем он размышлял: раз ему уехать домой не судьба (он так и подумал — не судьба, как будто кто его удерживал), надо решить, на чем остановиться: жить в заводской квартире или взять ссуду и отстраивать свой домик…
И, конечно, как ни крути, в конце концов надо жениться.
А в первый выходной день они с Ефимом поедут в город, и Семен будет любоваться большими красивыми зданиями, рассмотреть которые мешало ему раньше маленькое глупое препятствие.
Вечером же обязательно надо, попасть в театр и в первый раз в жизни послушать оперу.
Семен все ускорял и ускорял шаги, торопясь дойти до поворота, откуда, он знал, был виден розовый клочок заводского неба.
— Товарищи, — скажет он, — ребята…
Ефим Трубников пойдет навстречу, разбросав в стороны руки, а Витька Ткач сделает круглые страшные глаза, пробасит:
— С приездом!
И захохочет, и пойдет приплясывать по цеху.
ВСТРЕЧА
У старшего лейтенанта Смирнова где-то в немецкой неволе умерла жена, оставив сына, которого он еще не знал. Вернувшись с фронта, Смирнов принялся разыскивать мальчика.
Он посылал письма в разные концы страны. Ответы были неутешительны — ребенка найти не удавалось. Смирнов уехал в родной город, работал техником на заводе и продолжал розыски.
И вот из Москвы пришел ответ: ребенка нашли в одном из детских домов под Жмеринкой.
Смирнов взял отпуск и поехал за сыном. В Жмеринке он сошел с поезда, потом долго ехал до районного центра в автомашине, а до местечка, где был детский дом, — несколько километров — решил дойти пешком.
Первая встреча с сыном!
Пятнами ложились солнечные просветы на теплой земле, ветер сбрасывал с редких берез, заблудившихся между сосен, тронутые ранней осенней старостью листья.
Проходя лес, сбегавший к реке мелким кустарником, Смирнов увидел белые приземистые корпуса на взгорье, по ту сторону реки. То был совхоз, а чуть дальше, на отшибе, стоял двухэтажный, такой же белый и чистый, дом, где, очевидно, и жили ребятишки.
Смирнов спустился к реке, взошел на мост. Сейчас он встретит сына. Сейчас! Это было так ново и вместе с тем так просто: вот дом, вот качели, вот копошатся и бегают ребятишки и среди них его Сережа, а сам он стоит на мосту и сейчас увидит сына… И светит солнце, и где-то стучит — мягко и приглушенно — невидимый «движок», лишь неровные трепетные кольца выбрасываются над черепичными крышами и тают в прозрачном воздухе.
Смирнов поднялся на горку и почувствовал, что устал. Он прислонился к дереву и закурил. Прошла женщина с ведрами, он спросил:
— Где здесь самый главный хозяин?
— Вам какого? — спросила женщина. — Совхозного?
— Нет, над ребятишками.
— А-а… — Женщина внимательно посмотрела на него и указала рукой. — Вон, в пристройке.
Смирнов кивнул, быстро пошел к пристройке. В песке играли дети. Смирнов остановился, с жадным любопытством стал всматриваться в них. Дети не обращали на него внимания.
Маленький карапузик копал ямку в песке. Такой его сын? Смирнов вспомнил, что сыну пять лет, и засмеялся. Прошел в пристройку. Там было прохладно, чисто, за столом сидела пожилая женщина в очках и белом халате. Смирнов назвал себя, показал документы, которые получил в районе. Они подтверждали его право на ребенка.
Женщина, проверив документы, пошла к двери, пригласив Смирнова.
— Как он, здоров? — спросил Смирнов.
— Ничего, здоров.
Они прошли мимо играющих в песке ребятишек. Смирнов оглянулся на карапузика. Тот сначала побежал за ними, смешно переставляя ножки, потом повернулся, побежал обратно и ткнулся в песок.
По тропинке, через заросли акации, женщина провела Смирнова на вторую полянку. Там бегали дети, мелькал в воздухе мяч. Какой-то мальчуган, захлебываясь, кричал:
— Посалил, посалил! — и убегал, а ему наперерез бежала девочка с решительным видом.
— Вон он, — сказала тетя Глаша.
— Где? — вытянулся Смирнов.
— Вон стоит в красных трусиках. Я позову.
— Нет… не надо… Я сам, — медленно, чуть заикаясь, произнес Смирнов, напряженно всматриваясь в мальчика, так напряженно, что сделалось больно глазам; но он ничего не мог рассмотреть, кроме красного пятна трусиков и того, что мальчик очень худенький, белокурый и поза его выражает обиду и непреклонность.
Смирнов, огибая площадку, пошел к сыну. Он хотел, он предполагал сказать те слова, которые придумал, пока шел сюда: это были хорошие, сердечные слова, и они были подходящими в любом случае, каким бы сын его ни оказался.
Но теперь, глядя на круглое нежное детское лицо с большими огорченными глазами, на крутой взлет бровей и с обидой сжатые губы, охватив одним взглядом всю маленькую, трогательную в своей хрупкости фигурку, Смирнов забыл приготовленные слова. Он вдруг понял, что таким и хотел увидеть сына, что никакой другой мальчик не мог быть Сережей и что только ему одному надо сказать особенные, непридуманные слова.
Но он ничего не мог сказать такого.
Он только глухо кашлянул и спросил:
— Не принимают?
— Пусть Юрка теперь покланяется мне, — сказал Сережа. — У меня мышь, которая бегает, есть, а он свою сломал. Вот!
Голос его был низкий, с мягкой обидчивой хрипотцой.
— Ай-ай-ай, — покачал головой Смирнов. — Мышь сломал!
