бытию или сочленение множественности со своей собственной несостоятельностью. Скажем также, что «пустота» — это имя собственное бытия. Матемой этого именования является теория (или выводимые свойства) пустого множества, каким оно дает экзистенциальное начало теории множеств. См. размышления 4–6 в «Бытии и событии».
9
Не будем смешивать эти формальные заимствования у науки и искусства, которые касаются только философского монтажа или еще структуры философского измышления, со статусом искусства и науки как условий философии. Ведь в этом втором смысле искусство и наука являются не запасниками форм, а местами мысли. И вводят они не монтаж, взятый как ресурс измышления, это философский акт как акт вторичной мысли.
10
О модальности изымательного можно, в частности, прочесть ниже в «Определении философии».
11
Что Ницше упомянут здесь в качестве софиста, может удивить. Скажем, однако, что ницшевская критика философии и Истины, его теория знака, генеалогическая аргументация, функция этимологии, обращение к жизни и власти, риторика притч и метафор, исступленность изобличений, концептуальная психология, полемическое изложение, фрагментарность, что все это выходит одновременно и на шов философии с поэзией, и на радикальное смешение философии и софистики. Величие его предприятия превращает Ницше в, рискнем сказать, Принца современной софистики (с отголоском «принципа» в Принце). Такое его осмысление совершенно по-другому освещает ключевой вопрос об отношении между Хайдеггером и Ницше. Хайдеггер стремится сохранить подшитие к поэме, заново отмежевывая философию от софистики. Б этой парадоксальной стихии, которая заставляет его повторить на философствующий лад софистические операции, и приходит Хайдеггер к тому, чтобы поместить Ницше на последнем краю метафизики — тезис, на мой взгляд, не выдерживающий критики, но симптоматичный.
12
Пер. М. Талова
13
Этот текст есть развертывание определения, данного в предыдущей статье. Он был записан для слушателей моего семинара и роздан им весной 1991 года.
14
A. Badiou,
15
Что, конечно же, не было вполне очевидно для непосвященной публики — см., например, относящиеся к Бадью страницы в едком, но наивном и метящем в совсем иные (около)философские цели памфлете: J.-E Raguet,
16
См. например, посвященные Бадью погромные страницы в статье É. Marty «Les derniers des intellectuels» (
17
A. Badîou,
18
Влияние Лакана, на Бадью трудно переоценить — не только как главного «теоретика» любви (о чем см. в тексте «Манифеста») и пророка математизации, но и как величайшего «антифилософа», — а это у Бадью почти что термин; в частности, он говорит, что в своем поколении философом, в отличие от антифилософов Лакана, Фуко и Деррида, был Альтюссер. При этом антифилософ, как и софист, является во многом необходимым оппонентом философа: «Лакан стал наставником любой будущей философии. Я называю современным философом того, кто нашел в себе смелость пересечь, не ослабев, антифилософию Лакана», — говорит, в частности, Бадью (A. Badiou,
19
Мы не будем останавливаться здесь на достаточно радикальных изменениях, которые претерпела эта категория от первой «большой» книги Бадью «Теория субъекта» (1982) — где она, несмотря на эффектное
