Цветном бульваре на спектакль «Весенние дебюты» – 22 билета! Но на самом деле в цирке (в ту весну и лето) я была больше двадцати двух раз: потому что ещё ходила по контрамаркам с Дюшенами, Катей и Наташей, Игорь Борисович устраивал нам такой праздник. А ещё я изобрела хитрый способ: как по одному билету ходить дважды!
7. Дневники весны 1970 года – толстые общие тетрадки, но не в цельном, а в разодранном виде: какие-то страницы я из них вырывала в последующие периоды жизни. (Мне не хотелось, чтобы мои потомки сочли меня чересчур сентиментальной). А между страниц дневника – клочок афиши, сорванный 18 марта 1970 года на Садовом кольце, неподалёку от Красных ворот. Маленький клочок, сухой и жёсткий от клея, жёлтый, как осенний листок… Этому клочочку-листочку уже тридцать пять лет.
8. Ещё в портфеле – пакет с фотографиями. Это я его снимала. Тогда же – летом 1970 года. Хотя фотографии не высшего качества, потому что снимать в цирке трудно, всё время ослепляют прожектора… Но мне эти мутные, нечёткие изображения говорят очень много. Глядя на них, я могу мысленно восстановить его номера.
9. «Вечерняя Москва» с заметкой о спектакле «Весенние дебюты».
9. Пригласительный билет в ЦДРИ на его Творческий вечер.
11. Черновик киносценария «Алле!» Это я для него написала.
12. Черновик моего разгневанного письма к нему. (По поводу того, что он кое-что изменил в своих номерах, а я считала, что это – неправильно).
13. Два его письма из Еревана (по поводу моего сценария «Алле!»).
14. Квитанции от моих телеграмм, отосланных ему в Ереван, когда мы собирались делать вместе фильм, и целую зиму шли переговоры: где снимать, с кем снимать…
Да, в этом портфеле, в основном, черновики. Потому что в те далёкие времена у меня даже пишущей машинки своей не было. Всё писалось от руки, чистовик отсылался адресату, а черновик оставлялся себе – на память.
15. Ещё в портфеле живут белые перчатки – это его перчатки, в которых он выступал (в некоторых номерах). Мне их подарила спустя много лет одна художница, а к ней они попали довольно причудливым путём.
16. Здесь же – пригласительный билет на Вечер, посвящённый его памяти. (Это уже 1982 год. Я готовила этот вечер пол года. Как-нибудь расскажу про эту эпопею.)
А ещё… ещё на стене в моей комнате висит Скрипка. Его Скрипка! Та самая, с которой он выступал в манеже. На которую я молилась, которая была для меня зримым образом души Моего Клоуна. Эта Скрипка вот уже пять лет живёт в моём доме. Висит над диванчиком моей дочки, которая обожает Клоуна и считает его своим другом. Хоть и родилась через семнадцать лет после его ухода. Как она оказалась у нас, его Скрипка? Её нам подарили в благодарность за фильм о Клоуне, который мы сделали вдвоём с дочкой. (Это – уже 2000 год, и это – отдельная история, в своё время расскажу и об этом.)
А рядом со Скрипкой висит старая-престарая енгибаровская афиша, которую я ободрала когда-то (в марте 1971 года), ночью на Самотёчном бульваре, с круглой афишной тумбы… Я обдирала её, а в это время – мимо, со звоном, роняя на чёрную, мокрую мостовую синие искры, пролетали красные трамваи – красные сверкающие иглы, сшивающие времена и эпохи моей жизни…
Ещё в портфеле – журнал «Литературная учёба» за 1984 год с моей повестью «Не прощаюсь с тобой». Она посвящается Леониду Енгибарову.
Да, о той весне – весне 1970 года – я уже написала книгу. Она называется «Не прощаюсь с тобой». Хотя я не собиралась рассказывать миру нашу историю. Но другой клоун, который называл себя его учеником, взял и украл многое из енгибаровских клоунад и изуродовал их, лишил их смысла. И когда я сказала ему об этом, он нагло так заявил, что «у мёртвого украсть нельзя». А ещё он сказал слова, которые ученик об учителе сказать не может. Если он действительно ученик, а не просто вор. Он сказал: «Если бы Енгибаров был жив, он бы никому уже не был нужен». Меня потрясли эти слова.
И я написала книгу.
Но в то время я ещё не могла назвать Енгибарова его именем. Опять же, как и в истории с рассказом «Зависть», я боялась, что скажут: это – мемуары. А я мемуары никогда не любила. Мне всегда казалось – это что-то вроде гербария: что-то такое навсегда засушенное, пожелтевшее, бывшее живым КОГДА-ТО, очень давно… Отжившая, облетевшая в Лету жизнь…
Для меня же вся эта история – история дружбы с Моим Клоуном – была живой. Дружба продолжалась, углублялась.
Я хотела, чтобы в моей книге Клоун продолжал жить, и выходить на манеж…
Когда я писала «Не прощаюсь», мне необходимо было разобраться во многом, понять, что с ним происходило в какие-то минуты жизни, что он думал и чувствовал… Я настроилась на него, как музыкальный инструмент настраивается на музыку. Я настолько погрузилась в его жизнь, что временами мне казалось: я – это вовсе не я, я – это он. Случалось, со мной что-то происходило, и я пронзительно чувствовала в эти мгновения: ТО ЖЕ САМОЕ было с ним когда-то… А теперь ЭТО произошло со мной, чтобы я поняла, ЧТО он когда-то чувствовал.
…Помню свои блуждания по осенней Москве, когда я блуждала как будто бы с ним, точнее – в нём… Это он мне диктовал, куда идти, и даже темп этих блужданий диктовал он: я не могла по своей воле идти быстрее или медленнее. Я шла так, как шёл бы он. Как шёл он когда-то…
