на него! Был таким же правильным, таким же ходящим по струнке, с такой же выправкой, с такими же движениями робота… Но Мой Клоун – живой человек, не похожий ни на кого! Он не боится быть неправильным. Он не боится всё делать по-своему. Он – НЕ БОИТСЯ! Но что-то ещё кроется в этой клоунаде… надо подумать… надо расшифровать… отчего-то щемит сердце, и хочется плакать, а все вокруг ржут… Да, действительно смешно: мимический диалог Белого и Рыжего, правильного и неправильного, умелого и неловкого, вышколенного и ершистого, чеканного и нелепого… Но какой-то ещё один смысл, а может, и много смыслов кроется за всей этой весёлой и грустной кутерьмой… я разгадаю, обязательно разгадаю… нет, я не буду его спрашивать, я – сама…
А какая потрясающая клоунада со скакалкой! Пожалуй, самый смешной его номер. Это надо же: столько всего напридумывать с этой скакалкой! Он буквально выжимал из каждого предмета, с которым работал, всё возможное. И – невозможное!
…Ведущий гонит Клоуна с манежа, а тому хочется прыгать через скакалку. Ведущий отбирает скакалку – и уходит. А Клоун вынимает другую. И начинает прыгать. И вторую отбирает строгий ведущий. И третью! И требует показать, что ещё там в карманах. О, это целая феерия – этот мимический разговор: выверни карман, покажи, что там! И бесконечные увёртывания Клоуна от необходимости вывернуть карман. Но, в конце концов, вывернул. А скакалки там и нет… А она – под шляпой! Вот она, припрятанная на такой случай. Но почему-то совсем коротенькая. Обычным образом через неё не попрыгаешь. И тогда Клоун… начинает прыгать через неё… лёжа! Лёжа спиной на манеже, он прыгает через коротенькую скакалку. (Сложнейший акробатический номер, между прочим!)
Смешно? Смешно. Но не только. Потому что, если задуматься: о чём эта клоунада? – то проявится её философский, глубинный смысл. И смысл этот предельно ясен: делай, делай СВОЁ дело – даже при минимуме возможностей, даже если тебя гонят, даже если отбирают твои возможности, но ведь всегда остаётся с тобой ТВОЁ – затаённое, САМОЕ-САМОЕ, которое у тебя не отнимут, не могут отнять. Потому что никто даже не догадывается, где это – самое-самое – скрывается. И пусть ты выглядишь нелепо и смешно, делая своё дело, без которого ты не можешь жить, – пусть! Но те, которые ржут над тобой, вдруг задумаются… промелькнёт в их головах такая мысль: «А я смог бы? а мне по силам так выкладываться? так не щадить себя? только чтобы сделать СВОЁ дело, которое, если не я, то никто другой не сделает…»
…И когда после спектакля я зашла за кулисы, он смотрел на меня, всё ещё не узнавая. Но – улыбался приветливо. И спросил как-то по-детски, доверчиво и нетерпеливо:
– Ну, как я сегодня работал?
– Великолепно! Но Вы страшно много работаете! И так будет каждый вечер?
– Да.
– Это невозможно – так много.
– Это не страшно, – улыбнулся он устало. И вдруг спросил: – Послушай, а… как тебя зовут?
Вот как я его запутала своим рассказом! На обложке стояло имя автора – моё, а в рассказе героиня названа другим именем. Таким образом, я раздвоилась на двух людей, вернее – даже на троих! На некую Ксанку, которой я «подарила» свою историю знакомства с клоуном, и на безымянную «я», пассивно выслушивающую Ксанкины восторги в адрес клоуна. И на автора. Вот такой я была скрытной и застенчивой в то время, вот так мне приходилось шифровать свои чувства! Конечно же, он был совершенно запутан, и не мог понять: кто же в настоящий момент стоит перед ним?…
…А потом мы шли по Цветному бульвару… По ночному, хрустящему тонким ледком, Цветному бульвару, по которому я неслась днём, разбрызгивая оранжевые, полные солнца лужи… и мечтая отчаянно, дерзко… – но даже в мечтах не было ночной Москвы, редких прохожих и мы – вдвоём…
Я не могла обращаться к нему просто по имени.
– Как Ваше отчество? – спросила я.
– Называй меня просто Лёня, – сказал он.
– Я так не могу.
– Ну ладно, для тебя – Леонид Георгиевич. Хотя никто меня по отчеству не называет, ты будешь первая. Послушай, я прочёл твой рассказ. Ещё в антракте. Спасибо!
– Я не знаю, насколько это о Вас. Ведь я Вас почти не знаю. Но Вы поняли, насколько это – Вам?
– Конечно, понял, миленький. Спасибо тебе.
Меня бросило в жар: он назвал меня «миленький!»
– Но… прости, – сказал он, – я не помню тебя в Сочи.
Я похолодела. Из огня – да в полымя… А я-то думала: он помнит меня. Я ведь ему ещё и письмо в Сочи послала, со своими стихами. Я считала, что наше знакомство продолжается. Мне даже казалось, что это не просто знакомство, а хорошая дружба – такой маленький чудесный росточек, который растёт в глубину… Я именно так это ощущала – эти два с половиной года. Не было дня, чтобы я не вспомнила о нём. И мне казалось, что… ну, конечно, не так часто, но всё же… хотя бы изредка… он меня тоже вспоминает. И – вот!… на тебе! чтоб не была такой самонадеянной!
Стараясь не показать виду, что я убита его признанием, говорю как можно безразличнее:
– Ничего удивительного. Напротив, было бы странно, если бы вы помнили меня.
И тут он взглянул на меня так пристально… вгляделся, как будто вчитался в моё лицо… И – радостно улыбнулся:
– Ой, а не ты ли – та девочка, которая встретила меня на улице и дала почитать вырезку из газеты?
– Угу.
– Так я помню тебя! Я тебя очень хорошо помню. Только ты была тогда посветлее…
– Просто выгорела на солнце.
(Ну, надо же! Он даже помнит, что я была посветлее… А это действительно так: на южном солнце мои каштановые волосы сильно выгорают, и я становлюсь почти блондинкой).
– Я даже помню, откуда ты была тогда, – сказал он. – Из Днепропетровска, верно?
– Да. Точнее – из маленького степного городка под Днепропетровском.
– А как ты в Москве-то оказалась? Я не ожидал тебя здесь увидеть.
– Переехала. С родителями. Полтора года назад.
– Отлично! Значит, теперь мы с тобой – земляки.
– А вы где живёте?
– В Москве, конечно. Я и родился тут, и всю жизнь живу в Марьиной Роще. Знаешь такое место?
– Знаю!
– Правда, последние годы дома бываю редко – гастроли… Мама скучает одна. Но пятнадцатого и шестнадцатого марта стараюсь обязательно быть дома. Приехать
