О, какой я была жуткой максималисткой!…
…Сезон заканчивался. Последние спектакли… Я ходила каждый день.
Загорелась поснимать его в манеже – во время выступления. Но я не могла просто так прийти и в упор фотографировать его. Стеснялась. И не хотела смущать его. Поэтому я изменила свой облик до неузнаваемости. Зачесала гладко назад волосы и загримировалась.
Пришла с фотоаппаратом (взяла у Фёдора на прокат его старенький ФЭД), уселась на ступеньки, почти у барьера, и начала щёлкать без остановки…
Подошла билетёрша и стала объясняться со мной жестами, полагая, что я – иностранка. Почему? Да потому, что только иностранцы вели себя так раскованно и нахально. Билетёрша пыталась объяснить мне, что на ступенях у барьера сидеть нельзя, не положено. Что я должна уйти на своё законное место. А я, жестами и улыбками, убеждала её, что мне хорошо здесь и удобно. Тогда эта привела другую тётечку – видимо, главную, и уже вдвоём они вынудили меня сесть на своё место. А с места фотографировать неудобно, так как впереди торчат головы, много голов, и эти посторонние головы сильно замусорили мою драгоценную плёнку…
А он?… Конечно, девушка с нацеленным на него объективом привлекала его внимание. Он напряжённо всматривался в моё лицо – и… не узнавал! Хотя… может быть…
Нет, всё же не узнал.
– Романушка, ты сдала экзамен по искусству грима на отлично! – сказала Дюшен. – Я бы сама тебя не узнала, если бы встретила на улице.
Так – не узнанной им – я провела две фотосессии.
Дюшен сказала:
– У тебя такое лицо…
– Какое?
– Удачное для актрисы. С ним можно всё что угодно сделать. Создать любой образ. А под него ты бы могла загримироваться?
– Легко.
Особо и не пришлось что-то делать. Только опустила немного внешние уголки глаз – сделала разрез глаз более армянским. Надела чёрный пиджак, чёрную фетровую шляпу, повязала на шею тёмно-синий платок в белый горошек… Вот и готово!
И я проиграла перед объективом несколько енгибаровских клоунад. Которые знала все наизусть.
…Эти фотографии с лета семидесятого года так и лежат в моём чёрном портфельчике. Енгибаров – в манеже. А я – у себя дома, но в его образе.
Конечно, как я теперь вижу, непохожести больше, чем похожести. Но тогда, в юности, хотелось думать по-другому…
Шью себе клоунский костюм – смешные брюки в поперечную полоску.
Репетирую по ночам. Втайне от домашних.
Мне почему-то кажется, что мне особо и делать ничего в манеже не нужно. Стоит лишь выйти – и все тут же начнут смеяться. Над моей грустью…
Ходили с Наташей Дюшен на прослушивание в цирковое училище. На отделение клоунады. Она читала отрывок из Беккета, я – из Ионеско. Она – стихи Цветаевой, я – свои стихи о шутах. Шокировали приёмную комиссию. Они решили, что мы пришли просто эпатировать.
А нам самим было очень смешно: читать на вступительных экзаменах запрещённых авторов!
В списках допущенных до второго тура мы себя не обнаружили. Естественно! Но мы расстроились не очень сильно. У нас было такое шальное настроение, что нас трудно было чем-либо расстроить в то лето…
13 июля. Мне двадцать лет. Мама с Маришей в Крыму, Фёдор – на даче у друзей. Я жду девчонок. Но ливень – стеной!… С самого утра. Вряд ли кто-нибудь приедет.
И вдруг – звонок в двери! Открываю…
На пороге – мои милые девчонки, промокшие насквозь, с креслом-качалкой! Мне в подарок! Потрясающе! Они знали, что я мечтаю о кресле-качалке. Оно необходимо мне было для одного номера.
Семененко нарисовала мне в тот день афишу: девочку с грустными глазами на жёлтом кленовом листе…
Эта афиша жива до сих пор. На ней изображена девочка с грустными глазами, в больших клоунских башмаках, в смешных брюках в поперечную полоску, с большим чёрным зонтом.
Девочка-клоун на жёлтом кленовом листе…
Была у меня такая реприза. Выходит девочка в манеж, за ней волочится огромный зелёный плащ. Она расстилает плащ на ковре, и выясняется, что это – маленький манеж, зелёный.
Манеж в манеже. Свой манеж. Не общий. Лично её манеж. Её – и больше ничей. А в центре манежа нашит большой кленовый лист.
Это – символ сокровенного, того, что внутри у каждого. Но до времени – скрыто от посторонних глаз.
К сожалению, я не помню, что происходило на этом зелёном манеже… Какая-то смешная сценка, что ж еще могло происходить в манеже? Внешне сценка – смешная, внутри – грустная. В итоге девочку просят убраться с манежа с её нелепым плащом. Она здесь – лишняя, она мешает. Но девочка не уходит.
Она садится в центре своего маленького манежа – своего
