– Иди лучше ко мне в театр, – сказал он, когда я провалилась на вступительных в цирковое училище. Ну, не провалилась, конечно. А по непонятным причинам не прошла на третий тур.
«Иди лучше ко мне в театр», – это его слова. Не во сне. Наяву.
Вот тут-то и начались мои самые страшные мучения в жизни.
К нему в театр!…
Как же я этого хотела! И как я этого боялась…
На одной чаше весов – радость! Я буду его видеть каждый день.
На другой чаше весов – страх! Боязнь видеть его каждый день. Боязнь быть неправильно понятой, боязнь каких-то двусмысленных ситуаций и недоразумений, страх разочарования.
Радость и страх уравновешивали друг друга.
Но на той чаше весов, на которой лежал страх, – там лежало ещё нечто, очень существенное: мне нечего было играть в его спектакле. И – если идти к нему в театр – то как же тогда моя собственная программа?… Значит, на всём поставить крест? На всём своём. И подчинить свою жизнь его идеям, его фантазиям, его причудам… А куда направить всё то, что бушует, кипит у меня внутри?… Быть тенью, цветовым штрихом на заднике декораций – и всё?! Радуясь тому, что вижу его каждый день. Но могу ли я жить только его жизнью – при этом не живя своей собственной?…
Наверное, во мне очень мало женщины.
Или её вовсе во мне нет?…
Ведь предназначение женщины – служить мужчине. Впрочем, кто это сказал? Видимо, мужчина.
Боже, как же трудно мне было в те дни…
…Помню, зашла после репетиции к Лянь-Кунь, у неё в комнатке звучал Поль Мориа – «История любви». Эта волшебная музыка разрывала мне сердце… Я вышла в полутёмный коммунальный коридор. Села на табуретку под телефоном… Я редко плачу. Я почти никогда не плачу. Но эта музыка меня довела, достала до самой печёнки. «История любви» звучала для меня как «История прощания».
Сейчас, вот в эту минуту, я должна сделать выбор. Иду я вместе с ним? Или – иду сама по себе? Своим путём… А ведь это он учил меня идти своим путём! Учил каждым своим словом. Каждым своим выходом на манеж и на сцену. Учил с самого первого фильма – «Путь на арену». Как я обожаю этот фильм! Как я благодарна ему за все его фильмы и вообще за всё, что он сделал для меня. Иногда мне кажется, что всё, что он сделал в искусстве, – он сделал для меня. И пусть меня назовут самонадеянной. Но я так чувствую. А чувства не обманывают. И если я хорошая ученица, если я всё правильно поняла, о чём он мне говорил все эти годы (все годы, что я видимо и невидимо общаюсь с ним), – то я должна ему сказать: «Нет, я не пойду к вам в театр». Но как это трудно!… Ещё прошлой весной, помогая ему надеть пиджак перед выходом в манеж, я мечтала: «Ах, каждый день бы так! Больше ничего для счастья не надо…» И вот – прошло всего чуть больше года – а я не хочу идти в его театр (в ЕГО театр!), не хочу выносить на сцену картонки с названиями номеров (ЕГО номеров!) А ведь это такая честь! А я – не хочу. Как же я изменилась за столь короткое врем! И всё – благодаря ему. Да, я не хочу быть его тенью. Не этому он меня учил…
Я набрала его номер. Услышала в трубке его мягкий голос:
– Да, миленький, – приветливо сказал он. – Ну что, решилась? начинаешь завтра репетировать?
– Скажите, зачем я вам нужна? – спросила я его напрямик.
Была долгая пауза…
– Значит, нужна! – сказал он твёрдо, почти жёстко.
«Значит, нужна!» Слова, которые я мечтала от него услышать. Мечтала все эти годы. Чтобы он признался (и себе, и мне) в том, что я ему нужна.
И вот – я их услышала… Но они не могли изменить моего решения. Нет, я не пойду к нему в театр. Скрепя сердце. Изо всех сил стараясь не заплакать… Я не пойду к нему в театр. Слишком хорошим он был учителем. Слишком хорошей я была ученицей. Я должна идти своим путём. Должна жить СВОЮ жизнь.
Лучше я буду писать для него песни.
Всегда, когда он попросит.
И даже когда не попросит…
У Дюшенов познакомилась с красивым и каким-то не от мира сего молодым человеком. Сразу видно – не москвич.
У него были совершенно белые волосы, как прибрежный песок, как белый песок прибалтийских дюн… и тёплые карие глаза, и потрясающая пластика, и приятный прибалтийский акцент. Это был литовец Гедрюс Мацкявичюс, артист пантомимы из знаменитого Паневежиского театра.
Из Литвы – как из другого мира, почти из Европы, он был такой мягкий, предупредительный. Он двигался и говорил в каком-то своём ритме… так певуче… он был похож на тигра: внешне – гибкий и мягкий, а внутри (и это чувствовалось) – очень сильный, пружинистый, упругий. Действительно, тигр.
Но главное – в его глазах жило какое-то потрясающее внимание: к человеку, с которым он разговаривает, к каждому твоему слову и к каждому своему слову (он говорил неторопливо и очень тщательно, со вкусом перебирая и подбирая нужные слова). В нём жили интерес и внимание ко всему вокруг. Наверное, так себя ведёт и чувствует художник, или скульптор в своей мастерской. Когда всё вокруг – материал для творчества.
А ещё в нём была постоянная готовность к общению, к взаимодействию. Катя Дюшен рассказала, что когда они шли с Гедрюсом по улице, и он увидел, как какой-то мужик на ветру пытается прикурить сигарету, а спички, одну за другой, задувает ветер, он подошёл к мужику своей кошачьей походкой, щелкнул зажигалкой и сказал своим бархатным голосом: «Разрешите вам прижечь?…» – «Чивоо?» – испуганно отшатнулся от него мужик.
Гедрюс, узнав, что я знакома с Енгибаровым, попросил сводить его на репетицию.
Мы договорились встретиться у гостиницы «Северная».
…Когда Гедрюс вышел из троллейбуса, весь в белом, с белыми волосами, похожими на ковыль, такой весь не от мира сего, он оторопело огляделся вокруг и спросил со своим панивежеским акцентом:
