же свободном пространстве!
Вдруг вспомнился давнишний случай…
Бежали с институтским приятелем по улице Горького, опаздывая на экзамен. Он, кругленький и всегда довольный собой, быстро говорил на ходу:
– Мне бы корочки поскорее получить! Меня место давно ждёт.
Он называет престижную редакцию. И место – не какого-нибудь мальчика на побегушках, – завредакции! Ну, что ж, я рада за него. Он, кажется, создан для этой роли: с мягкой улыбкой на лице и хорошими бицепсами. Такой душечка. Бежим, несёмся… И вдруг – резкий, язвенный голод сжимает, буквально скручивает в узел мои внутренности… Влетаю в ближайший кафетерий, приятель – колобком – за мной.
Смотрит, не понимая, как я судорожно поедаю свою булочку, и – изумлённо:
– Такая худенькая, а хочешь есть!…
Фантасмагория нашей жизни. Худенькие есть не хотят. (По убеждению толстеньких).
И всё же редзаключение на мои «Лунные цирки» было написано. Со временем…
Мой добродетель в конце концов сжалился надо мной; призвал к себе одного из редакторов, бросил повелительно-небрежное: «Напиши, да побыстрее!» И – тот написал. За час. При мне.
А дальше – на несколько лет – та же тянучка: возврат рукописи на доработку, пересоставление, пополнение новыми стихами (годы-то шли! и стихи новые появлялись), и т. д., как говорится, и т. п.
Все эти годы со мной разговаривали как «с девочкой». Хотя к тому времени я уже более пятнадцати лет писала, и в столе у меня лежало одиннадцать невостребованных временем книг. Но здесь, в издательстве, я была – «девочка». Не из-за того, что молодо выглядела, а – по статусу. К тому же – ничья девочка. Ничья – ни дочка, ни невестка, ни жена, ни золовка, никто! Это обстоятельство до предела усложняло путь моей книги к читателю (а может, являлось вообще единственным – но уж очень существенным!). Но, сознаюсь, я с гордостью несла на себе это клеймо.
«Автор из самотёка» – это обо мне; и по сей день. И я по-прежнему горжусь. Да, я теку сама по себе!
…А в то время – время стояния в очереди за милостью (это называется: числиться в плане редподготовки; в этом плане можно числиться до смерти; но и смерть не всегда в силах «помочь» продвинуться хоть чуть-чуть вперёд), в то время даже предисловие Никулина не могло мне помочь. Его уже использовал альманах «Истоки» как заставку к моей подборке; так что к рукописи сборника я это предисловие уже не прилагала.
А потом Исаева выбрали секретарём правления Союза писателей, и он ушёл из издательства – на более почётную должность. И будущее моей книги стало ещё более зыбким…
Но сейчас меня волновало совсем другое: мой маленький сын, его кашли и насморки, его головокружительные успехи в освоении мира, которые меня и радовали и даже слегка пугали. И как нам прожить вдвоём на шестьдесят рублей в месяц (а порой не выходило и этого). Вот что меня волновало. И чтобы ты не чувствовал себя в чем-то обделённым: в игрушках, в книжках, в радости…
А выйдет или не выйдет моя книга… Я сказала тогда себе: «На всё воля Божья». И, сказавши так, больше не волновалась по этому поводу. Тем более – тот, кому она была адресована – Мой Клоун – всё равно её уже не прочтёт…
Так что торопиться было решительно некуда.
Но вот удивительное дело. За то время, что я ждала свою книгу, мне трижды выплачивали гонорар! И я даже смогла свозить своего сыночка на море, в Крым, в мой любимый Судак…
И Антоша, как и я, влюбился в море, в Крым… И Судак стал нашим общим любимым местом на земле. Почти таким же, как Москва.
Моя повесть о Клоуне. Я написала её за месяц, осенью восьмидесятого года. И назвала – «Я не прощаюсь с тобой».
Конечно, первые, кому я дала её прочесть, это были Каптеревы.
Звоню из автомата. Валерий Всеволодович радостно кричит в трубку:
– Ты написала прекрасный роман!
Потом дала прочесть Гавру.
Он сказал:
– Замечательно! Только я бы на твоём месте убрал из названия одно слово. Оно лишнее. И так всё понятно.
– Одно слово?
– Да. Одно слово из одной буквы – «я». И оставил бы просто – «Не прощаюсь с тобой».
Я почему-то согласилась.
Багульник Каптереву на день рождения. Несу ему сиреневый пожар – предвестье его любимой сирени… Моему брату Валерию сегодня восемьдесят один год!
Гостей немного, самые близкие друзья: Пресманы, Кнорре, Залетаев, Саша Филистеев, Лена Колат. И почему-то Оля Седакова, вижу её здесь впервые. Она читает длинные и мрачные стихи – о смерти. Всем сделалось нехорошо. Удивительная нетактичность, полное бесчувствие сердца: прийти на день рождения к восьмидесятилетнему человеку – и читать ему в подарок километровые стихи о смерти…
С того дня я Седакову не люблю. И не переношу её скучнейшные, вялые, мёртвые стихи.
