с первого раза.
Шершавые, низкие каменные колонны, сумеречные ниши, темные дубовые перегородки оплели пространство. Покрытая пылью паутина и сверкающие колбы находились в ближайшем соседстве. Целая батарея стеклянных сосудов возле окна, вероятно, была убрана за ненужностью: в них ничего не было, кроме земли. Но Мишель уже знал, что на самом деле это был важный элемент, такой же многоликий и многогранный, как человеческие дела по ту сторону городской стены. Светлые минеральные песчинки, спекшиеся в кроваво-ржавую массу. И рядом перегной, черный как уголь. В одном сосуде — смоченный или покрытый пылью, в другом — комковатый. Был даже навоз. Лишенная запаха первоматерия здесь, полная чада и зловония там. Но прежде всего важен общий принцип, как объяснил ему Жон-лекарь; в итоге купность мира разбилась вдребезги единственной силой — размылась водой, треснула, обуглилась и превратилась в порошок.
Сплетенные сканью, лишенные резкого аромата, соседствовали друг с другом пучки растений, уложенные под высокими сводами, почки, цветы, листья и травы. Все это казалось Мишелю высохшим и погибшим, но на самом деле все это дышало жизнью, а не смертью. Осознав это, он вдруг вздохнул с внезапным облегчением и нашел мужество взяться, восторгаясь собственным риском, за чудовище, как ни в чем не бывало расположившееся на одном из специально сконструированных столов. То была туша крокодила — когтистый клубок в стеклянном сосуде. Рядом — гнездо с яйцами дракона в жидком известковом растворе. Разъеденный кислотой череп с оскаленными зубами — мертвая обезьянья голова. Мозги, отливающие зеленью в спиртовом растворе, свернутые, как черви, в своей страшной обнаженности. Над ними наискосок — кожаная лапа из Египта, протертая ветрами многих тысячелетий. Невольно внутренний взор Мишеля уловил очертания остроугольного храма мертвых: всего несколько дней назад он разглядывал эту гравюру в одном из фолиантов, рядами нагроможденных на полках, похожих на узкие коленчатые переулки. Но прежде чем мысленный взор сумел вобрать в себя не сразу, не вдруг проступающие подробности очередного видения, громкий настойчивый призыв Жона-лекаря вернул его на землю:
— Не забудь про кузнечный мех, сын мой! Еще немного, и мы уже у цели!
И десятилетний мальчик старался изо всех сил, снова пытаясь помочь старику, пока наконец из медного змеевика не стал капать дистиллят, превратившийся позже в тоненькую струйку. Когда колба начала наполняться и лавандовая эссенция, необходимая врачу к завтрашнему дню, заполнила посудину, Мишель услышал:
— Этим лечат печень, селезенку и желудок! Даже мочу, задержавшуюся в организме, выгоняй агенцином. То же самое помогает и женщинам, когда их мучают родовые схватки, а плод не проходит. Заруби себе на носу, малыш! Я тебя снова спрошу об этом!
Мишель с серьезным видом кивнул головой, но тут же вышел из комнаты, поскольку дождь на улице прекратился.
Теплый сухой ветер с юга гнал облака над песчаными косами. Их расплывшиеся светлые кромки, казалось, сразу же вступили в веселый разговор с тугим морским дыханием. Мишель на бегу вдыхал возбуждающий аромат влажных сосен. Он взбегал на косогор, покрытый узловатыми корнями, пока не достиг развалин Гланума, обнаруженных им и дедом совсем недавно за башней.
Прижавшиеся друг к другу домики, сеть переулков. Под ними в бесконечной глубине раскинулся Сен- Реми. Карликовый мир, открытый ему и только ему одному. Потом, еще дальше, между людской суетой и его собственным одиночеством, отдающим хвоей, — вереница крепостей, каменное чрево, башня Жона- лекаря.
Мишель в испуге затаил дыхание, едва подумал о том, что когда-то эти древние стены принадлежали не кому-нибудь, а королю иерусалимскому. Стихии Давида и Соломона — темные, запретные для Мишеля мистерии, казалось, пропитали серые тесаные камни. Словно невидимо протянулась пуповина отсюда к Палестине. Простерлось из глубокой старины и снова свернувшееся в клубок
Но тем не менее Мишель и в другом месте предвидел ураган времени и рухнувшие храмы. Виною тому был стены, издавна находившиеся во владении Жона-лекаря. Загадочную роль играл неизмеримый след, оставленный окаменевшим экстрактом столетий в глубочайшей сердцевине башни Жона-лекаря.
Он был утомлен подъемом и с трудом перевел дух. И вдруг в мозгу пронеслись обрывки картин. Раскрашенная нагота земли — известковой, красной, первобытной; он видел танцы, прыжки внутри вертепа. Набрякший уд колдуна, готовый взорваться от страсти. Плоть волшебных грибов, дарованных взвихренными небесами. Мякоть широко распахнутых бедер, открывших в недрах лона маточный зев. Зубры, олени, кони, выписанные на камне. Вскрик девственницы от боли и следом — ее восторг. Роскошь пастбищ земных в промежке дельты и моря. Диковинное изобилие и вечная фортуна в охоте. Но следом лютые холода; и бронзу оттеснило железо.
На вертеп, на живопись в камне давила своей тяжестью сторожевая башня Рима. Юпитер, Юнона, но прежде всего бог войны Марс. Senatus Populusque Romanus.[4] За высоким палисадом рождались налоговые доезжалы и заплечных дел мастера. Все жаднее — вопреки наступившей Новой Эре — высасывали золото из жил Галлии. Однако уже тогда на валу нынешней лагерной когорты был вырублен камень, странный и враждебный Риму: еще не осмысленный христианский знак Рыбы. Недолговечный мирный символ стал неузнаваемо изменяться, когда куранты Новой Эры после трех полных оборотов часовых стрелок пробили тринадцать часов. Чуть позже вестготская конница — на закате империи — вошла в древние стены Рима. И тогда же возникла арианская брешь. Не раньше, чем франкские мечи возродили католичество, алтарный камень превратили в попираемый стопами дверной порог. В дальнейшем последовали основательные застройки, уничтожившие всюду ароматы лаванды и пиний, пролетавшие над башней Жона-лекаря в новом тысячелетии, по-барски кичливые, всегда штурмовавшие небо, вторгшиеся в сердце французского королевства, вырубавшие крестообразные бойницы и насаживавшие лапчатые зубцы каменной кладки на стенах крепостей. Носители креста, они даже в древнем вертепе оставили свои зарубки — застенки и темницы. Падение Гранады — пороховой погреб, подобный нарыву в кишке у страдающего запором. За орудийным грохотом фальсифицируются времена названного короля иерусалимского. Мишель осознал сразу, что архаика извращается в анахронизме. Шутовство, бесконечно чуждое Иерушалаиму, когда древние стены оклеивались фальшивыми гербами, тщательно подделанными под античность. Но последним обитателем был тот, чье семя — пусть и христианское — на самом деле породнилось с Сионом: отшельник, супостат, алхимик Жон-лекарь.
В этой точке мировой кругооборот замкнулся. Непостижимо, но реально. Полтора тысячелетия принуждения и насилия. Задохнувшийся мальчик увидел все это, когда наконец истинная человечность все- таки вернулась на круги своя…
Трясущийся, словно в эпилептическом припадке, Мишель Нотрдам в наступившем вечернем сумраке пришел в себя. Отталкивающее и в то же время возбуждающее соблазнительное эхо времени вызвало в нем дрожь и озноб, лицо покрылось капельками пота. Второй раз в его такой хрупкой жизни вихрь воскрешенного прошлого захватил его врасплох. Мальчик в восторге ринулся в долину, а в душе его как будто продолжал раздаваться звон. Лишь перед башенным порталом, где земля между конюшней и дровяным складом оставалась грязной и вдруг стала по-домашнему уютной, с замедленным ритмом бега пошло на убыль и возбуждение Мишеля.
Наутро, наполовину предвкушая радость, наполовину испытывая подавленность, Мишель съежился на облучке повозки; сивый камарганец, уроженец здешних мест, тронул впритруску и взял дорогу на Кавайон. Мимо проплывали убранные пашни, плантации обнаженных олив. Под резкими порывами ветра склонялись пинии. В этот ледяной зимний день земля обезлюдела. Навстречу попалась только крестьянка: у моста через Дюранс дряхлая старуха, тащившая за собой коробчатую тележку, посторонилась, чтобы уступить дорогу. Река, приняв грязно-бурый оттенок, мчала свои воды в сторону Авиньона. Когда резвый камарганец ступил на дощатый мост, показалось, что вода достает уже почти до балок. На другом берегу в невзрачном домике таможни лежал пьяный Жан Конфлан.
Мишель, стоявший за спиной у деда, протиснулся поближе к койке ветерана. По дороге Жон-лекарь рассказал внуку, что когда-то Конфлан воевал под знаменем короля, и Мишель вдруг почувствовал, что от такой славы как будто больше ничего не осталось, кроме резкого козлиного запаха и убого прикрытой нищеты. И теперь это неожиданно напугало его. Как простодушный младенец, искал он защиты у деда и
