случится.
Собор вздымался как гора на темном, затянутом тучами небе, и его мраморные грани, перекрытия, часовни, апсиды и купола были столь же темны и сумрачны, как грезы Леонардо. Шла праздничная служба, и все притихли. Из огромных растворенных врат доносилось «Pater noster» [12].
Потом началась Евхаристическая литургия. «Agnus Dei, qui tollis peccata mundi: miserere nobis»[13]. Люди молились, кое-кто стоял на коленях, иные с любопытством оглядывались, дожидаясь, когда вновь свершится великое чудо Воскресения. Пел хор, слова и мелодия сочились из дверей и окон и из самих камней, точно древние благовония; в воздухе плыл фимиам — мирра, кассия, шафран, нард, оника, стакта.
Потом родился шум, подхваченный толпой, и из церкви на подчеркнутые тьмою ступени хлынул поток модно одетых молодых мужчин и женщин из богатых и знатных семей. За ними следовали именитые горожане, которые заполняли ступени, чтобы лучше видеть красочное действо.
Показалась на ступенях и Джиневра; справа от нее был Николини, слева — Сандро. Во всяком случае, так показалось Леонардо, потому что он едва успел разглядеть их, прежде чем они исчезли в толпе.
— Пора, — сказал Леонардо, обращаясь к Никколо. — Сейчас ты его увидишь.
Невидимый с места, где стоял Леонардо, архиепископ зажег ракету, скрытую внутри большого голубя из папье-маше. Через весь собор была натянута специальная проволока — она выходила из дверей на площадь. Искрящийся голубь пролетит по ней и опустится в сатиновое гнездо, полное фейерверков, ракет и хлопушек, — и тем принесет еще один год счастья тысячам удачливых и верующих зрителей.
Внезапно птица вынеслась из дверей, рассыпая черно-красное пламя и черный дым. Все, кто оказался рядом или под ней, кричали и пригибались. Она была столь яркой, что какой-то миг Леонардо не видел ничего, кроме алых стен, которые расплывались перед его глазами, куда бы он ни взглянул.
Раздались крики радости, потом вдруг толпа охнула и замерла: проволока оборвалась. Голубь завис и рухнул недалеко от гнезда — как нарочно, в большую повозку, где лежали все праздничные фейерверки, сложенные, словно орудийные стволы, на ложах из досок. Птица горела, и крылья ее сморщивались и корчились, превращаясь в золу.
Миг — и ракеты в повозке охватил огонь. Оглушительно грохнул взрыв, а за ним — еще несколько поменьше, когда один за другим рвались цилиндры с порохом. Повозку разнесло на части, ракеты сотнями разлетелись по всем направлениям, стреляя и взрываясь на лету. Ракеты озаряли храм то сияюще-белым, то багряно-алым, то ярко-синим, то травянисто-зеленым. Они разбивались о стены, влетали в окна, рассыпаясь разноцветным ливнем и канонадой. Искры метались по площади, омывая вопящих, обезумевших зевак разлетающимся огнем; одежды детей вспыхивали, матери кричали и пытались сбить пламя. Толстяку в груботканой рясе ракета угодила в грудь, и взрыв огня и цветных искр озарил его пляску смерти. И все это в шуме и слепящей яркости. Ракеты падали на крыши ближних домов, и они вспыхивали. Матерчатый навес над балкончиком второго этажа охватило пламя, и его празднично окрашенные полотнища, пылая, рухнули вниз — на толпу. Едкий запах смолы мешался в воздухе со сладковатым ароматом курений.
Леонардо бросился на забитую народом площадь. Он взывал к Джиневре; и другие, будто в ответ, взывали к нему, когда он пробивался, прорывался, продирался сквозь толпу к Дуомо. Ему доставалось от кулаков тех, кто, как дикие звери на лесном пожаре, ударились в панику; но он ничего не чувствовал, словно стал камнем. Ему мнилось, что он вязнет в океане черной патоки. Двигаться было трудно, словцо само время замедлило бег и вот-вот замрет совсем, как неподведенные часы.
Его звал Никколо.
Но ведь он велел мальчишке оставаться у повозок. Так он не остался?..
Пригибаясь при взрывах ракет, молясь на бегу, Леонардо искал Джиневру. По площади рыскали карманники и бандиты, рискуя сгореть ради того, чтобы содрать кольца и иные украшения с погибших и тех, кто прижался к земле в поисках спасения. Они пинали, тузили, а то и топтали бедолаг, когда кто-то пытался сопротивляться. Вор со шрамом, что тянулся от угла рта через щеку, замахнулся ножом на Леонардо, но отступил, увидев, что и Леонардо обнажил свой кинжал.
Леонардо должен был найти Джиневру. Все прочее — не важно. Будь в том нужда, он выпустил бы кишки и самому дьяволу.
Ракеты все еще громко взрывались, то и дело рассыпая искры и пламя.
Леонардо искал, почти обезумев, и наконец нашел и ее, и Боттичелли: они укрылись за баррикадой из перевернутых тележек уличных торговцев. Джиневра дрожала и плакала; Сандро обнимал ее, словно защищая, хотя даже в свете факелов и вспышек ракет было видно, как посерело его лицо.
— Джиневра, я чуть не спятил от тревоги, — сказал Леонардо.
Он кивнул Сандро и легонько коснулся его плеча.
— Уходи сейчас же, — сказала Джиневра.
Девушка уже взяла себя в руки, словно победила в себе какого-то страшного демона. Она перестала дрожать, и слезы смешались на ее щеках с испариной.
— Пошли. Мы с Сандро уведем тебя отсюда.
— Нет. — Она смотрела на Леонардо, но избегала прямого взгляда в глаза. — Оставь меня, пожалуйста.
— Сандро, ей нельзя здесь оставаться.
— Мой нареченный вот-вот появится. Оставь меня, пожалуйста!
— Твой нареченный! — вскричал Леонардо. — Да пусть его дьявол заберет, этого вонючего сводника!
— Значит, теперь ты считаешь меня шлюхой, — сказала она и моляще обратилась к Сандро: — Он должен уйти!
Сандро обеспокоенно глянул на Джиневру, затем перевел взгляд на Леонардо — что он скажет?
— Я не боюсь твоего… нареченного.
— Дело не в этом, — сказала Джиневра. — Просто я выбрала. Я намерена выйти за мессера Николини.
— Из страха.
Леонардо шагнул к ней вплотную. Коса ее растрепалась, и длинные рыжие пряди прилипли к решительному, потемневшему лицу. Однако она казалась совсем беззащитной, и Леонардо желал ее — именно из-за этой беззащитности, которая волновала его.
На площади творился сущий ад. Под гром набата горожане сбегались гасить огонь на крышах, иначе конец Флоренции.
— Это верно, решение было вынужденным, — сказала Джиневра. — Но это мое решение. И уверяю тебя, вынудил меня не страх, а логика. Ты унизил мессера Николини… и меня. Твои выходки, продиктованные себялюбием, эгоизмом и завистью, унизили всю мою семью и дали понять всему миру, что мы были любовниками!
— Но мы и есть любовники!
— Были. — Она глубоко вздохнула и добавила, не глядя на него: — Занятно, что именно ты зовешь его сводником, — ты, который своими выходками выставил меня шлюхой.
— Ты преувеличиваешь! Я…
— Ты унизил его этим трюком со свиным пузырем.
— Он угрожал убить меня, — сказал Леонардо. — Когда попросил Сандро увести тебя подышать воздухом. Еще он пригрозил, что запрет тебя.
— Если ты любишь меня, ты должен был прислушаться к его угрозам и не подвергать опасности еще и меня.
Леонардо коснулся ее холодной руки. Джиневра не отняла руки, но прикосновение не оживило ее — она была словно камень.
— Сандро… — Леонардо просительно глянул на друга, давая понять, что хочет остаться с девушкой наедине.
Сандро кивнул с явным облегчением. Он встал и отошел от них.
