запрокинул назад его голову. Потом еще один — не из крестьян, потому что одет был в камзол, изукрашенный драгоценными камнями, — под крики толпы помахал долотом. Он преклонил колена перед иконой, перекрестился долотом — и выбил им правый глаз мальчишки.
И снова толпа зашлась от криков восторга. Глаз щенка за глаз Девы, рука, осквернившая ее, отрублена — это должно удовлетворить Святую Деву.
Ее — возможно; но Леонардо понимал, что толпе этого будет мало. Он протискивался вперед, обезумев от страха за Никколо: в свалке, которая вот-вот начнется, с ним наверняка приключится беда. Сандро проталкивался следом. Сердце Леонардо бешено колотилось, в голове мелькали образы: Джиневра, все время Джиневра, то взятая Николини, то искалеченная этой чернью, что обратилась в тысячеглавое чудовище с одной мыслью и одной целью — убивать.
Его внутреннее око не закрылось. Он видел Джиневру в оковах, в мучениях, брошенную на произвол судьбы.
А он не мог прийти к ней на помощь.
Леонардо смотрел на крестьянского паренька, из правой глазницы которого, накапливаясь, стекала кровь, и ему чудилось, что он видит Никколо, что это у Никколо выбили глаз и кисть Никколо, как птица, порхала над толпой.
Но он также чувствовал фанатизм и силу толпы. Возможно, Богоматерь и в самом деле управляла всем этим, и освещенный факелами образ на самом деле отражал ее святой скорбный дух.
— Вот ты где, Леонардо! — услышал он крик Зороастро. — Посмотри, кого мы нашли!
Зороастро и Бенедетто Деи, придерживая Никколо, проталкивали его через толпу.
С облегчением увидев, что Никколо цел и невредим, Леонардо закричал в ответ и начал пробиваться к ним. Сандро двинулся следом.
Толпа старательно доводила себя до неистовства. Леонардо наткнулся на молодую, богато одетую женщину, которая молилась, плакала, а время от времени грозила кулаком и кричала на мальчишку, осквернившего Божью Мать. Ее вьющиеся волосы стали влажными и прилипли к узкому красивому лицу. Потом она застыла, будто впав в транс. Не задумываясь, Леонардо сделал с нее набросок и поместил его в свой собор памяти — ее лицо с отвисшей челюстью, ее бескровные сжатые кулаки, ее ожерелье из жемчуга и платье из лиловой ткани, окаймленное рубиновыми бусами, ее слуг-телохранителей. Вдруг она вскрикнула: «Deo gratias!»[14] — и простерлась на земле; охранники обнажили кинжалы и сомкнулись вокруг нее.
Никколо, вырвавшись от Зороастро и Бенедетто Деи, торопился к Леонардо, но в спешке оказался слишком близко к одному из охранников, и его грубо отшвырнули прочь. Леонардо подхватил мальчика, и тут позади вскрикнула еще одна женщина. Толпа отшатнулась — вроде бы от Леонардо и Никколо.
Но это была лишь отрубленная рука святотатца, которую все еще швыряли, как мешочек с бобами, — толпа отпрянула из-за нее.
Окровавленная кисть упала рядом с Никколо.
Охранник, толкнувший мальчика, рванулся к нему; Леонардо, отвердев лицом и выхватив кинжал, преградил ему путь:
— Еще шаг, ублюдок, и останешься скопцом!
— Простите, господин, у меня и в мыслях не было причинять худое. Я всего только хотел поднять жидовскую руку.
Человек был ростом примерно с Леонардо, но с рыжими волосами и бородой, которой его лицо заросло до самых глаз, темных и пронзительных. На нем была шерстяная шапка, простая, но чистая куртка, узкие, украшенные лентами лосины и гульфик. Он глянул на юного Макиавелли и добавил:
— И вашему юному другу я тоже зла не желал, господин. Извиняюсь, что был груб, когда он на меня налетел, но я защищал мою хозяйку, мадонну Сансони.
— От ребенка?
Охранник пожал плечами.
— Можно мне пройти?
Леонардо отступил. Охранник поднял окровавленную, но бледную, как из сырого теста, кисть и завернул ее в сатиновый платок.
— Зачем твоей хозяйке эта штука? — спросил Леонардо.
— Ежели она ее сохранит, вонючая душа того подонка даже до чистилища не доберется. Застрянет здесь.
Он поднял сверток, а потом унес замотанную в сатин руку «ebreo», и толпа вновь прихлынула.
— Доведет их эта рука до беды, — сказал Леонардо друзьям.
И верно, охранники мадонны Сансони уже покрикивали и отмахивались от любопытных, которые хотели силой завладеть отрубленной кистью — теперь, когда она превратилась в безобидный сверток.
Отрубленная рука деревенского мальчишки обрела вдруг неслыханную ценность.
Махнув рукой Зороастро и Бенедетто, Леонардо поволок Никколо долой с площади. Они остановились только тогда, когда оказались на безопасном расстоянии, в конце узенькой виа деи Серви. Глухие темные стены ограждали улочку, а собор со своим куполом вздымался над домами мраморной горой.
— Если вы не против, — сказал Леонардо Зороастро и Бенедетто Деи, — нам с Сандро нужно кое-что обсудить. Мы встретимся попозже, если захотите.
— Я, точнее сказать, мы собирались встретиться с Франческо, Аталанте, Лоренцо ди Креди и Бартоломео ди Паскуино, златокузнецом, на Понте Веккио после шествия; но сейчас уже очень поздно. Я не уверен, что еще застану их там, — сказал Бенедетто.
Он был очень высок, худ, с густыми золотисто-каштановыми волосами, что выбивались из-под красной шляпы. Его широко поставленные глаза смотрели сонно, скулы были высокими, губы — полными, слегка надутыми.
— Твой беспокойный приятель Нери обещал нам какой-то сюрприз, какой-то праздник с Симонеттой.
— И что это может быть? — откровенно заинтересовался Сандро.
— Больше я ничего не знаю, — ответил Бенедетто. — Он был очень скрытен, но… — он повернулся к Леонардо, — мы можем пойти вперед и все выяснить. Может, только оставим твоего ученика Макиавелли подождать тебя снаружи.
Как ни хотелось Сандро разузнать побольше о том, что касается Симонетты, он сказал:
— Идите, а мы с Леонардо заодно и поговорим по дороге… и вряд ли придем намного позже вас. Нам просто нужно ненадолго остаться вдвоем.
— Я не хочу оставлять Никколо одного, — настойчиво проговорил Леонардо. — Он не будет стоять один на Понте Веккио.
— Здесь безопасно, — заметил Зороастро.
— Сейчас нигде не безопасно.
— Тогда оставим на посту Зороастро, — с улыбкой предложил Бенедетто.
Зороастро скорчил ему рожу.
Но Никколо колебался; у него не было ни малейшей охоты идти с Бенедетто и Зороастро.
— Никколо?.. — спросил Сандро.
Макиавелли придвинулся к Леонардо:
— Мастер, можно пойти с тобой?
Леонардо взглянул на него, увидел, что мальчик расстроен, и кивнул. Сандро промолчал, хоть и видно было, что удивился.
«Никколо не поймет большей части того, о чем пойдет речь, — сказал себе Леонардо, — а то, чего не понимают, не превращается в сплетни». Он был уверен в этом мальчике, а ведь Леонардо, которого его учитель Тосканелли частенько укорял за склонность к высокомерию, считал себя непревзойденным знатоком характеров. Но что значило куда больше, Леонардо понял, что нуждается в обществе Никколо.
Зороастро и Бенедетто отправились вперед. Распевая и выкрикивая всем известные строчки Саккети: «Пусть все поют о радости; погибель тем, кто не поет!», они шагали развязно и важно, будто вся улица принадлежала им.
