Настя села, опустила голову.
— Вот, — показал на нее Коля Смирнов. — Последние денечки донашивает.
Он полез в карман, достал бумажку.
— Повестка? — спросил Страшнов.
Настя вскинула испуганные, молящие глаза.
— Николай Акиндиныч, сходи к военкому. Я слышал, он тебе друг, — сказал Коля Смирнов, багровея. — Я-то что, ей бы не повредило. Родит, покажет мальчишку, в тот же день со спокойной душой на фронт уйду.
Страшнов машинально взял у лесника повестку, развернул и, не читая, стукнул в перегородку.
— Евгения! — быстро вошла Евгения Анатольевна. — Напои чаем гостей.
— Да нет! — замахала руками, вскакивая со стула, Настя. — Мы в чайную пойдем.
— Николай Акиндинович, у нас и покрепче что есть, да и дядька мой с нами.
— Мы с тобой к военкому сходим, а дядька с Настей пусть чайку с дороги попьют. Не повредит.
Вернулся от военкома Николай Акиндинович счастливей самого Коли Смирнова. На целый месяц отсрочку дали.
— Мне на фронт, Николай Акиндинович, во как надо! — Колька Смирнов чиркнул себя ладонью по горлу. — Счеты имею. За отца. Да и перед мальчишкой стыдно будет. У всех отцы воевали, у всех ордена, а его папаня в тылу отсиделся. На груди пустыня.
Колин дядька застучал об пол деревянной ногой:
— Вот она — цена ордену. Пустыня! И за работу в нашей стране ордена дают. Ох и дурак!
А Настя плакала, смеялась и все кланялась направо-налево:
— Спасибочка! Спасибочка!
Федя проснулся от потаенного движения в доме.
— Спи! Спи! — Мама укрыла его одеялом. Тогда он проснулся и сел.
Мама одета, отец уже в дверях с узелком, а на улице темно.
— Вы куда?
— Сено косить.
Федя спрыгнул с сундука, сунул ноги в штаны, схватил рубашку.
— Возьмите меня.
— Возьмем? — спросил отец маму.
— Не выспался. Намучаешься. Мы ведь на целый день, дотемна.
— Пускай едет, — решил отец. — Лишние руки не помеха.
Погрузились в телегу, тронулись в путь. В телеге было тесно: отец, мама, Цурина жена Прасковья, Горбунов, Федя, да еще косы, грабли, большой бидон с водой.
Цура махал на лошадь кнутом, грозился прибить, но лошадь шла себе, не прибавляя шагу.
— Да ожги ты ее! — посоветовал Горбунов.
— Чего зря-то! Тяжело скотине, всякому умному человеку понятно.
— А я, значит, не умный? Ох, Цура, дождешься ты у меня. — Горбунов пошутил, но конюх шутки не принял.
— Меня за всю мою жизнь никто еще не устрашил! У меня кулак маленький, а чижолый, как камень.
— Да откуда в тебе силе-то взяться, Цура? — не унимался Горбунов. — К примеру, взять орла и воробья. Ну, можно ли их сравнить промеж собой? Всякий скажет, нельзя. А теперь давай на нас с тобой примерим. Я — орел, а тебе воробей остается.
— Ух ты! — Цура даже подпрыгнул у себя на передке. — Мы еще поглядим, кто орел, кто воробей. Косы в руки возьмем, тут все и откроется.
— Не шумите, — сказала мама, — пусть Федя поспит.
— Я? — Федя до слез осердился на такую явную опеку, при всех-то!
Мужчины примолкли. Заднее правое колесо шепелявило. Ночь уже сошла, но утро почему-то не торопилось разворошить серый пепел безжизненных облаков.
— Дождь, что ли, собирается? — сказал Горбунов.
— Прогноз хороший, — возразил отец.
— Акиндиныч, скажи, положа руку на сердце, ну, какое теперь сено? Чей это умный приказ?
— Спасибо тому надо сказать, кто приказ отдал, — возразил отец. — Наш предисполкома проехал по колхозам, посмотрел, сколько кормов заготовлено, и объявил аврал.
— Колхознички молодцы, чужими руками жар загребать! — хихикнул Горбунов.
— Да постыдись ты! — рассердилась на весельчака мама. — Нашел хитрецов. Ты погляди, кто в колхозах-то работает. Женщины да детишки. В колхозах самая горячая пора теперь. Им с главным делом надо управиться — хлеб собрать.
— А насчет сена ты тоже зря, — сказал Николай Акиндинович. — Травы хорошей много. Мы на Васильевский луг едем, не успели его скосить. А сколько травы на лесных полянах…
— По кустам, — подсказал Горбунов.
— По кустам, — согласился Николай Акиндинович. — Скоро войне конец. Нужно уберечь скот от падежа. Вернутся солдаты — заживем нормально. Ох, как нужно теперь собраться всем с последними силенками. И на фронте, и в тылу.
— Соберемся, Николай Акиндиныч! — откликнулся Цура. — Теперь чего не жить? Уж если сорок первый пережили, эх!
Лошадь рванула, пошла рысью, и Федя провалился в сон.
Отец пил воду из кружки. Лицо мокрое от пота, рубашка под мышками почернела.
— Проснулся?
— Уже Васильевский луг?
— Нет, Федя, это двадцатый кордон. По речке тут клевера нескошенные остались… На час работы. Вставай.
Федя выпрыгнул из телеги.
Косари, словно связанные в цепь, наступали на буйное разнотравье вдоль речной низины. Косы взлетали в лад, посвистывали, позванивали.
«Травы мягкие, а звенят, как натянутые струны», — подумал Федя.
Он вытащил из телеги грабли и побежал к реке — помогать, но Горбунов остановил его.
— Рано сено грести, пусть обвеется. Ты лучше бери маленький бидончик да воду носи косарям или искупайся пойди.
Федя оставил грабли, побежал к телеге за водой. Возвращаясь, он приметил с радостью, что Цура слову был верен. Обошел других косарей и все нажимал, увеличивая разрыв.
Федя к нему и направился со своим бидончиком.
— Хх-а! Хх-а! — раскачивая головой, Цура отводил косу на всю ширину узеньких плеч своих и, грозно ступнув правой ногой, пускал в темную зелень клевера сверкающую на солнце косу.
