Кук помешкал, поворотился и пошел прочь. Маленький, кривоногий.
Федя сразу забыл о новом товарище, повернулся лицом к столетним, подпирающим небо липам. Пошел на них грудью, и они, великаны, расступились, и он оказался на бескрайней аллее. Был он теперь маленький, а вокруг все такое большое. Он шел крадучись, замирая возле кустов, вылезавших на аллею из-за широких лип. Было солнце, но аллея была темная, кусты по бокам поднимались все выше и выше. И тогда он решил пройти сквозь них.
Он продирался, зажмурив глаза. Ветки стегали по лицу и цепляли за голые ноги. Стена зарослей становилась плотней и плотней, им не было конца, и он чуть было не закричал от страха. И когда он набрал в грудь воздуха, чтоб позвать на помощь, кустарник выпустил его на голубые луга. Федя все же вскрикнул. Так вскрикивают купальщики, прыгая в вечернюю воду. Они ждут холода и попадают в парное ласковое тепло. Он ойкнул и замер, боясь, что луга исчезнут от его ненужного крика.
Луга не исчезли. Они плавно взмывали к небу, а из-под косогора углом торчала красная черепичная крыша одинокого домика.
Здесь живет добрая колдунья. Так он подумал, но в тот же миг дверь домика отворилась и на гребешок косогора ступил высокий голубой старик.
Старик посмотрел на тот мир, из которого прибежал мальчик Федя, и отвернулся от него. Он пошел в свой мир, на ту сторону косогора, а Федя побоялся пойти за ним. Он крепко держался за ветки кустов, которые были последними в зарослях. Отпусти — и попадешь в сказочную страну, и тогда игры уже не будет.
Федя струсил второй раз за десять минут. Он отступил в заросли и скоро был на аллее столетних лип.
Большая семья лесничего Николая Акиндиновича Страшнова садилась за обеденный стол.
Стол был дубовый, без скатерти. Возле стола две табуретки, лавка, стул и дубовый пенек. На пеньке сидел Николай Акиндинович, на стуле жена Евгения Анатольевна. Табуретки были красные. На них сидели тетя Люся и шестилетняя дочка ее Милка. Лавка была местом бабки Веры, Феди и маленького Феликса.
Взрослых в столовой еще не было, а Федя с Феликсом сидели уже на своих местах и барабанили по столу деревянными ложками.
Пришла Милка, забралась на красную табуреточку и сказала мальчикам:
— У меня место лучше. Я в окно смотрю.
Федя тут же спрыгнул на пол, за ним сполз с лавки Феликс, они подхватили ее и потащили на противоположную сторону.
Милка вцепилась руками в стол и завизжала.
В комнату ворвалась тетя Люся. Схватила Милку на руки, обняла, расцеловала.
— Доченька! Доченька! Уступи, уступи этому негодяю. Уступи, родная. Садись! Садись, злодей, куда тебе вздумается. Отними у девочки ее табуретку. Ты давно целишься на нее. Забирай, только не трогай девочку. Не смей трогать! Слышишь, не смей!
Вошла в столовую бабка Вера с кружкой воды.
— Успокойся, Люся! Выпей! — глянула в сторону мальчиков и решительно позвала: — Евгения!
Федя отстранил брата, поставил лавку на место и выскочил во двор.
Во дворе Федя еще не успел побывать.
Двор был огромный, огороженный с четырех сторон бревенчатой стеной.
— Древняя крепость! — ахнул Федя.
Здесь можно взаправду атаковать и защищаться. Из конюшни вышел отец, положил Феде руку на плечо.
— Пошли обедать, сынок.
Федя в другой раз обрадовался бы ласке, а теперь плелся через двор и сени в тоске. Отец добр к нему, а дома начнутся жалобы, накажут.
Когда они вошли в столовую, тетя Люся царапнула Федю правым прищуренным глазом и почему-то успокоилась.
О ссоре никто не вспомнил. Федя сел на лавку, спиной к окну.
— Что это окна завешаны? — спросил отец.
— Жарко, — ответила бабка Вера. Она появилась из кухни с рогачом, а на рогаче булькал огненными щами черный большой чугун.
— А щи сегодня с мясом! — закричала Милка, сияя глазами.
Щи разливали по тарелкам, только у Феди и Феликса была общая миска. Кусок мяса в чугуне ради праздничка — с благополучным прибытием — был велик, но с костью.
— Мне кость! — крикнул Федя.
— И мне! — крикнула Милка.
— И мне! — завопил громче всех Феликс, потому что опоздал крикнуть первым.
Тетя Люся нацелила на Евгению Анатольевну свой кошачий глазок. Та отодвинула блюдо с мясом бабке Вере.
— Дели. Не умею.
— А мне что, больше всех надо?
— Кость буду есть я, — сказал Николай Акиндинович.
— Мужчинам полагается мясо, — возразила тетя Люся. — Мужичков у нас мало, подкормить их надо.
Но дело было решенное, никто больше не спорил.
— Я говорил о тебе, Люся, — сказал отец. — После обеда ступай в сельпо. У них есть место в столовой.
— Теперь не пропадем! — тетя Люся сделала на щеках ямочки, и все тоже обрадовались.
— Мамка Вера, неси второе!
На второе была мятая картошка с конопляным маслом. Ее принесли в большой глубокой чашке, поставили посредине стола, и малыши тотчас взгромоздились на колени. Так было удобнее попинаться. Федя тоже встал на колени, но бабка Вера цыкнула на него.
— Сядь! Ты — большой! Достанешь.
Федя обиделся, но сел. Большим, конечно, хорошо быть, только не видать в миске краев, а по краям картошечка самая масляная. Федя быстро начертил на картошке треугольник:
— Моя граница. Никто не трогай!
— Прекрати, Федя, — сказала мать.
— Мамочка, а когда ты буфетчицей будешь, ты нам дашь деньги разбирать? — спросила Милка.
— Дам, родная.
— Мам, я красненькие буду собирать. Тридцаточки.
— И я тридцаточки! — закричал Феликс.
— Мама мне даст тридцаточки собирать! — топнула ногой Милка.
— А ну-ка закройте рты! — приказала бабка Вера. — Кто будет шуметь, тому киселя не дам.
«Я молчу, — подумал Федя, — мне три порции полагается».
Вслух он ничего не сказал. Посматривал на Милку и потихоньку посасывал кисель. Он мог выпить его в один дых, но, во-первых, из-за стола все равно не выпустят, надо ждать, пока взрослые поедят. Во-вторых, Милка ест кисель ложечкой. Она опять сэкономит и будет
