— Федор Васильевич — минометчиком на войне. А меня, между прочим, зовут Оксана.
И она даже руками развела, до того ей нравилось быть Оксаной.
— Красивое имя, — Федя поник, — украинское.
— Очень даже красивое. Это папка меня так назвал. Для красоты. Он хотел, чтоб у него дочка родилась и непременно красавица.
— У меня друг есть один. Его Ярославом зовут.
— Это Кук, что ли? Со мной сидел, да я выжила его. Страшен больно. Между прочим, у меня глаза очень красивые. Все говорят. А конопушки пройдут. Мамка в детстве тоже конопатая была.
— Пойдем, что ли, к воронам твоим? — Федя-то красавцем себе не казался.
— Побежали!
И она понеслась, босая, длинноногая, как кузнечик. Угнаться за ней в ботинках мог бы разве скороход.
— Ты как белка, — сказал он ей.
— Лезь, не бойся. Сучки все живые, с соком, не обломятся.
Оксана уже раскачивалась на верхушке, а береза была ненормальная, не береза — великан. Старый тополь, росший неподалеку, был ей по плечо.
Лазить по деревьям Феде тоже запрещалось. Правда, на старом месте он по деревьям все-таки лазил, но те были такой вот березе по колено.
Федя уцепился за ветки, подтянулся, сел на нижний сучок.
— Ты что так медленно? — крикнула Оксана.
— Я в ботинках.
— Снять надо. Спускайся, сними, а то упадешь.
Федя спрыгнул на землю. Сел на траву. Стал расшнуровывать ботинки.
— А у тебя от высоты голова кружится? — спросила Оксана.
— Кружится.
— Тогда ладно. Не лезь. Тут, как на море, ветки тонкие, качка.
Она полезла еще выше, и вот ее рука потянулась к гнезду.
— Лови!
Норовя распустить крылья и не задерживаясь в них, закувыркался в воздухе черный комочек.
— Что ты делаешь? Он разобьется! — закричал Федя.
— А черт с ним! — Оксана помахала сверху птенцу рукой. — Прошлым летом вороны утащили у нашей наседки четырех цыплят.
Оксана опять потянулась к гнезду.
— Не смей! — крикнул Федя. — Не смей!
Бросился к дереву, повис на ветке, заболтал ногами, а подтянуться никак не мог. Увидал вдруг: бьется о землю вороненок, то ли взлететь никак не может, то ли умирает. Руки у Феди разжались. Выбежал из-под дерева.
— Ну, пожалуйста, не трогай птенцов!
— Ладно, — согласилась Оксана. — Жалостливый нашелся. Заставить бы тебя цыплят стеречь, а за каждого утащенного — лупка.
И вот она стояла на земле.
— Пошли вороненка посмотрим.
— Не хочу. Он, наверное, умер.
— Ну да! Они живучие. Смотри, трепыхается.
Федя пересилил себя и посмотрел на вороненка. Вороненок ворочался в траве. Они сели перед ним на корточки.
Длинношеий, с култышками вместо крыльев, с редкими перышками, словно его плохо общипали, вороненок разевал огромный клюв и ворочал косточкой-языком.
— Пить он хочет, — сказала Оксана. — Ничего с ним не сталось. Я же говорю: они — живучие.
— Как его напоить?
— Возьми клюв в рот и пускай слюни.
Федю передернуло.
— Брезгливый? А не напоишь — помрет!
— Я принесу воды.
— Нужна ему твоя вода!
— Но я же не могу…
— Не могу! — Оксана взяла птенца и стала поить на свой лад. Птенец жадно сглатывал. — Горемыка, полезу в гнездо тебя посажу. Только смотри, птенчик, прилетишь за цыплятами — рогатка у меня из красной резины. Понял?
И Оксана, не обращая на Федю внимания, словно его не было, завернула сарафан, пристроила в красно-синем гнездышке птенца, свистнула — так, в сторону, а Феде показалось, что ему в лицо, — и заскользила между ветвями по белому стволу березы быстро, как ужинка по траве.
Птенец лежал в гнезде.
Оксана сидела под гнездом, на гибкой ветке.
Федя стоял на земле.
— К папеньке топай! — крикнула Оксана. — Папенька заждался тебя, ненаглядного!
И она опять засвистела.
Федя отвернулся от березы и, неторопливо выбрасывая ноги, зашагал к дому, где шел пир горой.
— Эгей! — Николай Акиндинович размахнулся, раскрутил Цурин кнут до свисту, и лошадь, чуя, что ждет ее удар, сорвалась с места и бросилась вскачь, взлетая над землей всеми четырьмя ногами.
— Силен! — сказал Горбунов вслед умчавшемуся начальнику.
— Николай Акиндинович! — вопил Цура. — Перевернемся. Голову на отсечение — перевернемся.
— Молчи!
И снова ночь шаталась от молодецкого «Эгей!» Сердце в груди Страшнова раскатилось безудержно: «Верхом бы, да шашечку бы, да с казаками на Сечь!»
— Николай Акиндинович! Богом прошу, речка скоро. Перевернемся, Федюшку пришибем!
— Федюшку? — переспросил Страшнов. — Тпру! А ну-ка, возничий, займи свое место.
Уступил Цуре козлы.
— Езжай так, чтоб не скрипнуло. Думать буду.
Летнее небо потемнеть не успевало.
Кузнечики потрескивали, будто по еловым веточкам взбегал быстрый легкий огонь, а пламя и впрямь занималось.
Безоблачный восток уже накалился добела, и теперь нужно было ждать чуда: восхода светила.
Николай Акиндинович впился глазами в горизонт, требуя солнца всей мощью своих гипнотических сил, поскрипывая зубами, сдвигая брови до ломоты во лбу.
Может быть, солнце и послушалось бы, но Николаю Акиндиновичу знать про то не
