звучной дрожи земли под легкими, быстрыми от ужаса ночного, от материнского запрета девичьими ногами.
— Мама, мама! Можно я… Можно?
Мама смотрит на Федю испуганными, заспанными глазами.
— Я к озеру. Там соловей!
Мама медлит, но встает.
— Оденься потеплее.
Отпираются сложные бабкины затворы.
Федя, запахивая пальтишко, выходит в ночь.
Над озером темень. Вода перемешалась с деревьями, и из этой тьмы — гремело и звало. Идти, бежать, плыть… Может, за звездой, ныряющей в облаках. Может, за облачком с розовым боком, указующим дорогу ушедшего дня.
Феде страшно, но он отпускает теплые перила крыльца, идет по лужку, сливается с тьмой. Где-то здесь растут диковинные цветы. Федя глядит под ноги и видит смутно белеющие лепестки. Они тянутся из тьмы и держат, держат из последних сил свет высокого неба.
Отец прислал письмо с Алтая. Его направили туда в командировку. Он писал, что как только вернется, будет подыскивать квартиру и заберет семью в город.
— В городе жизнь по нынешним временам не медовая, — сказала бабка Вера. — Хоть бы ребятишек молоком отпоить, да корова недоедает, на веревке держим.
Корову, верно, привязывали веревкой к дереву.
Мама повздыхала, оделась и ушла, хотя уже вечерело. Вернулась часа через два, когда Феликс и Федя сидели у керосиновой лампы, писали отцу письма: Федя настоящее, Феликс — в картинках. Мама подошла к Феде, обняла.
— Ну, сынок, поздравляю тебя с окончанием третьего класса.
— Нам еще целую неделю ходить, — возразил Федя.
— Учительница выпустила тебя раньше других. Ты ведь способный. Даже сам уроки вел. Я и не знала.
— По географии и по истории, — покраснел Федя.
— Умница ты наша! — мама положила на стол табель. — Вот, читай.
— «Переведен в IV класс», — из-за спины умилилась бабка Вера. — Меня уже догнал.
— Бабушка три класса приходской школы закончила, — объяснила мама.
— Знаю, — кивнул Федя.
Это было, конечно, здорово — кончить школу раньше других. Только теперь Морозову не увидишь. Федя тихонько вздохнул.
— Федюша, сыночек, Красавку придется тебе попасти, — как бы извиняясь, заговорила мама. — Переедем в город — весь день твой. А теперь нам трудно. Сам знаешь. Да и недолго тебе придется пасти. Приедет папа за нами, и прощай Красенькое, Красавка, телята, поросята.
Федю маленько пошатывало, клонило, и пока мама выгоняла Красавку из хлева, он успел поспать на крыльце.
— Федя, где же ты?
— Иду, иду! — отвечал Федя бодро, а сам спал, спал, и перед глазами его плавало, опускаясь, но не торопясь лечь на землю, зеленое, сияющее перо селезня.
— Федюшка, сынок! Ты уж прости нас! — мама обняла его.
И он сразу проснулся, увидел на глазах у мамы слезы, заморгал.
— Да нет! — сказал Федя, освобождаясь из материнских задрожавших рук, сбежал с крыльца, закричал на Красавку, замахнулся: — Пошевеливайся!
Красавка обернулась, поглядела на своего пастушка и пошла под своды дубов, в белеющий издали, закутанный туманом березовый лес.
Они прошли с Красавкой по заспавшемуся облаку, теплому, белому, но Федя стегнул корову, ему не хотелось вымокнуть в тумане. Корова прибавила шагу, они выбрались из ложбины в светлый, счастливый лес. На березах здесь были одежды белее, чем в других местах. Первый слой бересты тоньше, прозрачнее. Он блестел, как шелк. Вверху, под листьями, стволы берез голубели от небесной синевы, а снизу золотились — утопали в желтых весенних цветах.
Корова нашла хорошую траву, принялась щипать, а Федя сел на сухой, широкий пень и задумался, засмотрелся. Он смотрел на землю, сверкающую на раннем солнце зеленью. Земля уходила из-под ног, падала к речке Баньке, а на другом берегу взмывала полями озими, уж такими зелеными, такими нежными, хоть заплачь.
— Вот оно — перо селезня! — сказал Федя.
Розовое солнце всходило не торопясь, наливалось соком, и налилось, созрело, и Федя отвел от него глаза. Увидал две зеленые радуги. Они взлетали с колючих кустов шиповника крест-накрест.
— Радуга! — кричал Федя, хотя радостью не с кем было поделиться. — Красавка, ты хоть посмотри!
Обернулся — коровы не было.
— Красавка! — закричал Федя. — Красавка!
Вскочил на пенек — не видно. Кинулся вниз с косогора — нет коровы. Побежал вокруг бугра — нет и нет.
Зацепился за корень, заспотыкался, чтоб удержаться на ногах, замахал руками, упал. Открыл глаза — ландыш. И Красавка — вот она. Траву ощипывает вокруг молоденькой березки, даже головы к нему не повернула. Чего ей волноваться, свой человек носится сломя голову по лесу.
Федя потянулся к ландышу, но не стал срывать.
— Ладно, свети! — сказал Федя ландышу.
И стал глядеть на Красавку.
— Я бегаю, а ты — ешь и ешь.
Красавка стегнула себя хвостом по спине, мотнула головой и опять принялась за траву.
— Понимает, что ли? — пожал плечами Федя. — Или мух каких гоняет?
Поглядел на небо.
Не может же быть так, подумал, чтоб небо — только воздух, а земля — только песок, глина, камни.
Нет, так быть не могло. Федя любил живое небо, живую землю, живые цветы и живые деревья. Дрожащими руками он учуял вдруг — ответное подрагивание.
Тук-тук! Тук-тук!
Земля дышала. Земля жила. Федя в надежде лег на живот и прижался ухом к тверди.
Тук-тук! Тук-тук! — послышалось ему.
Земля была живая. Федя слышал, как стучит сердце земли. Приложил руку к груди. Его сердце стучало точно так же, как сердце земли: тук-тук! тук-тук!
Закончил учебный год Леха и тоже стал пасти корову.
Потом к ним Шурка, брат киномеханика, пристроился со своей Цыганкой.
— Втроем в самый раз пасти, — согласился Леха. — Двое костер жгут — третий на
