— Не знаю, — воздух с тяжелым свистом продирался сквозь связки туда и обратно, — сами пришли мне в голову. Они прохладные, правда?
Когда девочка заснула, а дыхание, едва слышное, но спокойное, сменило хрипы и натужные неровные вздохи, Кэрри записала стихи. Она точно знала, что не читала их дочери прежде. Так же точно, как то, что стихи были гениальны. Идеальные слова в идеальном порядке.
Мать жадно уверовала в талант больной девочки и заразила этой уверенностью дочь. Кассандра нараспев повторяла сошедшие к ней стихи. Она не могла жить без чистого холодного дуновения их совершенства так же, как не могла жить без кислорода. В отличие от воздуха, эта благодать не покидала ее и была более верным и надежным источником жизни.
Кассандра никогда не могла бы сказать точно, откуда у нее этот дар. Стихи рождались сами, как мыльные пузыри из трубочки, которую окунули в мыльный раствор, — пыталась объяснить она Кэрри. Кассандра писала стихи с легкостью, с которой иные дышали. Сам процесс дыхания давался гораздо тяжелее, чем сложение этих замечательных стихов.
Несобранная и действительно несколько невзрослая мать (была доля истины в упреках бабушки) взахлеб рассказывала многочисленным богемным знакомым о необыкновенном таланте дочери. Те скептически улыбались и пожимали плечами, нехотя соглашаясь прослушать или лучше просмотреть как- нибудь опусы «второй Эмили Барт». К их удивлению, оказывалось, что стихи Кассандры на самом деле поразительным образом перекликались с лучшими творениями поэтической звезды девятнадцатого века.
Как только тончайшая вязь стихотворений чудесной музыкой растворялась в воздухе, как только свежим ветром сдувало ухмылки с их лиц и крашенные челки со лбов, они благоговейно замолкали. Кристально чистым светом разливалась вокруг уверенность, что вот оно, то самое, настоящее, чего сами они так хотели достичь, но не могли. «Дух дышит, где хочет», — пожимали гости плечами.
У девочки дар. Все в один голос признавали, что только одному человеку за всю историю поэзии удалось достигнуть такой же безоговорочной высоты, откровения и таланта. Тем удивительнее было, что маленькая девочка смогла написать стихи, для которых той самой поэтессе пришлось родиться в прошлом веке, получить блестящее образование, стать любимой ученицей величайшего поэта и много лет писать очень по-разному, прежде чем дойти до степени напряженности, отчаяния и достоверности человеческих чувств, узнаваемых каждым, кто их читал.
Кэрри купалась в лучах дочерней популярности. Для нее, несостоявшейся художницы, эта заемная слава была бальзамом. Теперь к ней в гости могли запросто наведаться люди, носящие громкие имена и даже титулы. Ее стали приглашать на все значимые для людей искусства мероприятия — от открытия памятников до фестивалей всевозможных искусств.
На поэтическом фестивале, куда Кассандра поехала вместе с матерью, необыкновенные стихи, пронизанные непонятной тоской по ускользающей красоте бытия и неумолимо убывающей жизни, удивительные для маленького ребенка, которому только предстояло вступить в эту самую жизнь, получили гран-при.
Баюкая золотую арфу (тот самый приз), девочка ехала домой и думала. Думала о том, как хорошо быть не такой, как все. Как хорошо, что права оказалась мама, а не бабушка. Теперь с этим тяжеленным куском золота они никогда не «подохнут в жалкой канаве от голода и холода»…
Отныне тысячи людей за Кассандрой наблюдали так же внимательно, как когда-то она сама за незнакомой девочкой-скрипачкой. От этих пристальных осязаемых взглядов и постоянного надзора у бедняжки чесалась кожа. Отныне к ней приезжали знаменитые поэты и режиссеры, певцы и актрисы. К ней, а не к Кэрри. Это ничуть не изменило материнской гордости, с которой та взирала на свое чадо. Единственное пока.
Примерно тогда появился в их жизни Пол. Доктор, лечивший Кассандру, вскоре нашел иную причину для визитов в их ставший шумным дом. Все чаще Пол с Кэрри оставался наедине, и, даже если вокруг было полно народа, они замечали только друг друга.
— Предлагаю поужинать сегодня в ресторане, — говорил, например, Пол, загадочно улыбаясь. Белоснежные зубы выгодно подчеркивали загар.
— Но… как же Кассандра? — озабоченно выуживая взглядом из моря гостей рыжую голову девочки, уточняла мать. — Ты ведь знаешь, я не люблю оставлять ее одну.
— Поэтому снова придет сиделка, — говорил он тоном фокусника, достающего из цилиндра белого кролика. — Для которой, кстати, уже оплачены курсы стенографии. А то, дорогая, не хотел тебя расстраивать, но твой почерк не очень понятен простым смертным. Мы же не решимся обеднить современную поэзию ни на одну строфу, ни на одну унцию.
— Ты смеешься надо мной?
— Ничуть, — благородно оскорблялся он. — Надеюсь, ты помнишь, кто самый большой поклонник таланта твоей дочери.
— Я тебя обожаю! — Кэрри ярким шелковым ворохом бросалась ему на шею.
— Есть одно «но». Тебе придется на время расстаться со своими драконами. — Пол с сомнением оглядывал красочных чудовищ на китайском халате Кэрри. — Спору нет, они восхитительны… на тебе. Но без обид, или я, или они.
— Ты опять смеешься надо мной! — радостно уличала она.
Молодая женщина (кое-кто иногда задумывался, не слишком ли молодая для такой взрослой девочки, какой была Кассандра?) подозревала, что он не относится к ней серьезно. Ведь он такой же правильный, как ее собственная мать. Правда, никогда не кричал на нее и не называл неумехой, неудачницей или разгильдяйкой.
Когда он в первый раз предложил ей выйти за него замуж, Кэрри не нашла ничего лучшего, чем, недоверчиво скривив янтарную бровь, переспросить:
— Ты серьезно или говоришь просто так?
— Никогда не решился бы сказать вслух то, о чем думаю несерьезно. Кажется, это запрещено законом в нескольких графствах.
Вскоре Кэрри вышла замуж. Потом родила сына. Еще до рождения второго ребенка Кэрри переехала к Полу, в уютный маленький коттедж за городом. Очень кстати пришлись гонорары за сборник стихов Кассандры. Но ведь и в самом деле малышу там жить несравненно полезнее, нежели в зачумленном смогом городе!
Со временем в старый сундук квартиры не заглядывал уже более никто, кроме прижившейся к молчунье Кассандре столь же неразговорчивой сиделки миссис Мод. Она железной стеной стояла между не по годам взрослой девочкой и публикой, страстно желавшей увидеть редкий аттракцион.
Когда братику исполнился год, счастливая в настоящей семье Кэрри не могла сделать ничего другого, кроме как вздохнуть с облегчением. Она уже с трудом понимала, как была способна на такую неразмеренную суматошную и буквально нищенскую жизнь, которой жила прежде.
Кассандра почти смирилась с таким положением дел. Ведь с нею пребывала благодать поэзии. Миссис Мод следила за течением болезни, гораздо внимательнее при этом относясь к графику приема лекарств, чем Кэрри. Правда, сиделка навещала девочку днем, нисколько не влияя на демонов, терзавших Кассандру ночью.
В одиннадцатый день рождения Кассандры выяснилась катастрофическая вещь. Небесная благодать прекратила изливаться на ее рыжую голову. Дар покинул ее, исчезнув так же внезапно, как и появился. А это похуже смерти. Кассандра всегда знала, что умрет. Поэтому она без передышки записывала и записывала стихи в надежде, что успеет рассказать все, что должна была. Но бедняга оказалась совсем не готова к тому, что дар покинет ее раньше, чем задушит астма.
Во время очередного приступа девочка прижимала к себе куклу. Лилиан — так ее звали, если верить маме. Теперь фарфоровая старинная кукла заменяла мать, страшно занятую своим вторым ребенком и совсем забросившую дочь.
Не очень большая, наделенная старинной красотой нарядная игрушка в платье фасона прошлого века была необыкновенна, совсем как живая. Только в отличие от настоящего живого братика не кричала и не требовала к себе повышенного и незаслуженного внимания. Из-за него мать вынуждена была переехать
