Вадима раздражало то, что он никак не мог узнать этого типа. А ведь собирались-то здесь сегодня исключительно его однокурсники, «Корюшку» сняли до полуночи. Возможно, барин заблудился, но, скорее всего, это все же один из наших. Что за индюк?
А Индюк тем временем прислушивался к ресторанному веселью, недовольно пофыркивал, слегка пожимал плечами, снимал и вновь натягивал перчатки, бережно обводя каждый пальчик, и не торопился присоединиться к публике. И, судя по тому, как он оглядывался, «Корюшка» вызывала у него чувство гадливости, будто это не веселый и непритязательный ресторанчик, а общественный сортир времен Вадимовой и его, господина, молодости. Сейчас-то сортиры большей частью другими стали, а «Корюшка»-то нисколько не изменилась, чтоб ей утопнуть, что ли. Выразительная была мимика у Индюка, хотя и не размашистая, не амплитудная.
А и черт с ним, с Индюком. Жалко Инны, которая творила безобразие, пила, хохотала почти истерически и громче всех. И за нею хвостом, как за Крысоловом, тащилось пьяное веселье. Бокалы не пустовали, визжала Славкина гармошка в попытках воспроизвести горяченький рок-н-ролл, и кое-кто вдохновенно и неуклюже скакал под гармошку козлом на полусогнутых. Жаль! Ах, жаль!..
— Жаль, — вполголоса сказал Вадим.
— Жаль-то, жаль, да только о чем жалеть-то, Вадим Михайлович, если задуматься? Об этих? — Это Индюк подкрался и встал рядом с Вадимом. — Перепились сокурснички, еще и подерутся по пьяному делу, вспомнив обиды четвертьвековой давности. Вот увидите, Вадим Михайлович. Или вы предпочитаете — Делеорович?
Значит, Индюк все ж однокурсничек? Обидно. Но кто же? Совершенно неузнаваем. Кого там нет в зале?
— Предпочитаю Михайлович, если уж приспичило по отчеству. А
— Оу! Нет-нет! Лешка Глазов, он в Нью-Йорке, жирует в личном небоскребе в тысячу этажей, не меньше, и смотрит на нас, простых смертных, ох как свысока! Из-за ароматных заграничных облаков. Я подозреваю, что там даже облака дезодорируют в фешенебельных районах. Бывал-с. Но — не остался. Мне и здесь неплохо. Вполне тепло и сытно, как и всякому умному человеку, который умеет делать дела. Это и называется патриотизмом: стричь шерсть со своей паствы.
— Пастух или пастырь?
— Что-то среднее. И утешу, и шерсти надыбаю. Много шерсти.
Вадим все гадал, с кем он имеет дело. Тем временем веселье в банкетном зале кипело и пенилось, ревели так, что не стало слышно ядовитой Славкиной гармошки. А Индюк поморщился, повел набалдашником и фыркнул, кивнув в окошко:
— Ну как с таким народом общаться? Пух и перья летят. И плохие искусственные челюсти. Не желаю, прости господи. Плебс.
— А приехал зачем? — враждебно спросил Вадим, которого Индюк до крайности раздражал своей театральной вальяжностью. Ё-моё, да у кого же на курсе был такой нос-то? Ну не было такого носа ни у кого! Как специально отрастил, чтобы не узнали, наверное.
— Зачем приехал? — переспросил Индюк. — Приехал, собственно, с тобою переговорить, Вадим Михайлович.
— Интересно. О чем же?
— Да вот о чем же? У меня, то есть у нас,
— А я при чем? — перебил Вадим. — Давным-давно живу в другой стране. Благоденствую, — криво усмехнулся он.
— Оу. Осведомлен, — сообщил Индюк, — отлично знаю. Об чем и речь. Так вот, товар. Товар стоит тех денег, за которые продается. Вложения потребуются минимальные. А продавать, не продавать — решаю практически я один. Такой уж у меня голос решающий.
— Все равно не понимаю. — Вадим почти не слушал Индюка, с горечью наблюдая за Инной. Она, кажется, пыталась организовать парад-алле, буйное шествие по палубе, а Славка помогал ей всех строить парами.
— А я объясняю. Не торопясь, — продолжил зануда Индюк. — Так вот. Звонят мне намедни в Цюрих и сообщают, что пожаловала в наше заведение под названием «Авиценна Санктус» хозяюшка известной осведомленным людям «Алеф-клиник» в Хайфе некто мадам Полубоевая. Известна тебе такая? И не одна пожаловала, а с супругом… Ну и зачем бы она пожаловала, подумал я. И, хрен к носу прикинувши, рассудил зачем. И первым самолетом — в родной город. И решил я предварительно, в частной обстановке, поговорить со своим однокурсником, супругом мадам и будущим директором «Авиценны», надо думать. У меня там отличный кабинет, Вадим Михайлович! Прямо-таки апартаменты. Покупайте, не пожалеете.
— Ага, — кивнул Вадим. — Ага. Понятно. Шульман, значит?
— Догада-а-ался, слава Аллаху, — порадовался Сенька, но рано он радовался, наивный человек.
— Ага, — повторил Вадим, предвкушая месть, — очень хорошо. Очень удачно. В самый раз, Сенька. В самый раз. И место такое подходящее. А ну-ка…
Он вдруг толкнул Шульмана к борту, схватил под коленки и рывком перекинул через планшир.
— Чтоб тебе утопнуть, урод! — крикнул он вслед тяжело ухнувшему в воду Шульману — Овец он стрижет, паразит!
Крик тонущего Шульмана, которого тяжелые намокшие одежды тянули ко дну, заглушила веселящаяся толпа. Однокурсники высыпали на палубу и, как понял Вадим Михайлович, собирались, придурки, играть в «Титаник».
— Вижу айсберг, — визжала Инна, — все за борт и вплавь! К берегу! Наперегонки! — И она махнула на планшир, ухватившись за стойку ограждения, и балансировала там пьяной кошкой.
— С ума сошла! — выдохнул Вадим. Он сорвал с крючка спасательный круг, вещь на «Корюшке» скорее декоративную, выбросил его за борт Шульману, угодив невзначай тому по голове, и бросился к Инне, которую Славка, будучи несколько более трезвым, тянул за джинсы, уговаривая слезть и угомониться, выпить, там, в конце концов, еще ведь много осталось.
А Инна, разыгравшаяся, расшалившаяся до неприличия, кричала визгливо и кокетливо:
— Ты кто-о?!
— Славка я! — отвечал Славка. — Слезай, Инесса, споем еще!
— Не хочу никакого Славку! — возмущалась Инна. — Где Ди Каприо?! Где Леонардушка?!
— Утоп! — проорал кто-то особо умный.
— Нет! Только не это! — дурашливо голосила Инна. — Нет мне жизни без него! Я иду к тебе, любимый!
Она вырывалась, Славка не удержал, и Инна упала за борт. И холодные черные воды сомкнулись над нею.
Войд стоял столбом посредине крайне неприятного, воняющего хлоркой коридора и цвет кожи имел бледно-зеленоватый. Он тосковал, он мнил, он содрогался. И фибры души его скукожились от омерзения и сделались не фибрами, а зудящими струпьями, мимикрировав по причине Войдовой мнительности под те, что были тщательно выписаны на гадостных картинках, развешенных по стенам.
Он страдал и передергивался, а на него надвигалась, пятясь на карачках, похмельная поломойка, она же, как выяснилось, и регистраторша на сегодня. А настоящая регистраторша в одночасье уволилась, захотелось ей лучшей жизни, регистраторше, и, как говорится, кто ее осудит. Поломойка же, отрекомендовавшаяся Ассолью, хотя никто у нее рекомендаций не спрашивал, ворчливо сообщила, что номерки будет выдавать, когда отдраит заведение, а то ходят тут всякие спидозные и носят заразу. И чего ходят, топчут? Все зазря. Не лечится оно.
Настроения сия увертюра бедному Войду не прибавила нисколько, так же, как и неуместно игривый взор идиотки Ассоли, обведенный сине-зеленой осыпающейся пакостью, так же, как и улыбочка ее беззубая, неровно выкрашенная химически розовым. Кошмарная баба! Лицо диспансера, можно сказать.
И стоял бедняга Ромочка Суперейко, он же Войд, посреди коридора, и боялся до чего-либо
