позаимствует на службе. Но не утешил, однако, потому что работу, реферат ее этот на тему невнятно гуманитарную, то ли культурологическую, то ли искусствоведческую, то ли филологическую, необходимо было сдать сегодня, а иначе денег не дадут и работы тоже не дадут. А если не дадут, то…

То они умрут с голоду — это во-первых; не смогут заплатить за квартиру, и Цинния Валерьевна, вся из себя больная такая и немощная, но, когда прижмет, весьма энергичная и сноровистая, попрет их из квартиры с грандиозным скандалом — это во-вторых; и в-третьих, не получится заплатить за Анино обучение в Гуманитарной академии; и в-четвертых, они не смогут… Ничего в жизни не смогут. И лучше сгинуть совсем, прыгнуть, например, с шестого этажа, чем ей, взрослой и самостоятельной девятнадцатилетней женщине, с позором возвращаться в родной дом, под мамино крылышко, на мамино содержание, а также к бабушке и дедушке, которых она бессовестно бросила, не звонит и не навещает, и теперь стыдно, стыдно, стыдно до серого окаменения.

Анина позиция, за исключением мелодраматических полетов из-под крыши и декадентского «серого окаменения», была Никите близка и понятна, но… Но, лицемерно убалтывал он Аню, временно отменившую мораторий на дипломатические отношения, но бывают же на свете обстоятельства и фатальные несовпадения? Случаются же (и всегда — без вариантов — не вовремя и неожиданно) метеоритные дожди, землетрясения, цунами, торнадо, чумные эпидемии и дефолты? Что мы пред лицом стихий? И все равно как- нибудь перемелется, родная. Станем метеориты сачком ловить и загонять втридорога за бешеные у. ё. Станем принимать ставки на цунами-серфинг. Станем продавать билеты на торнадо-шоу. Устроим пир во время чумы или пойдем в Робин Гуды.

Никита вдохновенно нес откровенную околесицу, иногда даже в рифму, нисколько не сомневаясь в том, что Аня примет его треп за чистую монету. Он еще на заре туманной юности своей, проживая при безалаберной, непутевой матушке, понял на ее примере, а также на примере несуразных и непутевых подружек ее, что женщины, как и дети, редко воспринимают доводы разума, это им скучно, видите ли. Зато они весьма и весьма благосклонно относятся к материальным доказательствам вашего расположения, а еще благосклоннее — к сверкающей романтической лапше, которую, обмирая от избытка сентиментальных чувств-с, с усердием, достойным лучшего применения, накручивают себе на уши, господи боже ты мой!

Аня, казалось, подуспокоилась или просто устала. Взгляд у нее сделался рассеянным и снисходительным, как всегда после сеанса Никитиной «чушетерапии». И пора было уже начинать суетиться. В общем, так: сначала на выставку, потому что открытие уже через сорок минут, только-только добраться. Потом, невзирая на все неприятности, с этим связанные, — на каторгу, будь она неладна, попытаться, используя ловкость рук, на глазах у почтеннейшей публики увести из живой машины блок питания и сделать вид, что так и было, а потом… А потом тебе, рыба-Кит, хвост прищемят и оторвут совсем, на хрен, и тоже сделают вид, что так и было.

О, небо, небо, это когда-нибудь кончится?! Этот крутеж и мельтешение? Эти ежедневные и ежечасные попытки извернуться и просуществовать? Эта брехня во спасение через раз? Изоврался уже, изоврался и измельчал во вранье. Задолбало. И не прав ли Войдушка, заделавшись клоуном и осев при жирненькой кормушке? Тысячу раз прав.

* * *

Дверь за Никитой захлопнулась, и Аня осталась наедине с неприбранной Вселенной. И прах вотще сгоревших звезд, и тлен нетрезвых озарений, обломки рухнувших надежд, осколки суетных стремлений пред ней предстали… Во всей своей смачной неприглядности. А поскольку компьютер сдох, и срочная работа тоже сдохла, не осталось никакой весомой причины, могущей оправдать существование на кухне хаоса. И не первозданного вовсе, а, по меньшей мере, вторичного, то есть такого, с которым справиться раз и навсегда, сотворив из него нечто структурированное, нет никакой возможности согласно второму, кажется, началу термодинамики. Однако в порядочном обществе такого рода хаос принято хотя бы на время устранять, хотя бы халтурно и поверхностно, чтобы некто (практически кто угодно, существующий в области допущений, будь то квартирная хозяйка, друзья-приятели, мама, почтальон, вор-домушник под личиной сантехника, бесцеремонные представительницы Свидетелей Иеговы, Квентин Тарантино, Эм-Си Мария и т. д.) не счел тебя свиньей, забредя на огонек, так сказать.

Поэтому посуда была снесена в раковину и перемыта, бутылки — и те, что смирно стояли у батареи, и те, что пьяно валялись под столом и в углу, за буфетом, — сложены в особую отведенную для них коробку из-под «позаимствованного» Никитой картриджа и прикрыты картонкой, клеенка на столе отдраена до частичного исчезновения орнамента, Эм-Си Мария извлечена из убежища и приклеена к стенке над холодильником, ведро наполнено водой, швабра взята наперевес, и песня заведена такая подходящая — под погоду, и сырость, и неустройство, и невезение. А еще в пику Эм-Си, которая вздумала ей с утра пораньше давать добрые советы.

— В городе Эн дожди, — поливала Аня зеленые шашечки линолеума, разводя слякоть. — Дожди, — неуверенно голосила она и косилась через плечо на Эм-Си, но Эм-Си молчала, не потому что заткнулась, признав себя неправомочной в том, чтобы учить жить Аню, а потому что не одобряла беспомощных Аниных вокальных экзерсисов. — В городе Эн дожди, — упрямо добавила фальшивых децибелов Аня, — замыкание — бах, и встали трамваи. — И Аня, уронив руки и расслабив коленки, изобразила, как встали трамваи.

Тряпку, которой Аня разгоняла по полу грязную воду, все же следовало отжать, хотя бы для того, чтобы ради драматургической достоверности воспроизвести звук грохочущего в водосточных трубах потока. Но получилось неловко и неубедительно, как и Анино пение, и она расстроилась и замолчала.

— Ну я приду без крика, без шума, ну найду какой-нибудь повод, — мощно, но сдержанно, словно пробуждающийся вулкан, поддержала вдруг Эм-Си, жалостливая — сил нет. — Ну продолжай, гёрл, как там дальше? Смелее, птичка моя.

И Аня, тут же простив ей за «птичку» утреннюю бестактность, улыбнулась, смущенная, и старательно продолжила, расслабленно и непринужденно порхая вокруг швабры, по-женски заменяя экспромтной мелодией ее отсутствие, подгоняя ритм, чтобы удобнее было двигаться, и даже дерзнула было покуситься на святое — на слова то есть, но не успела, потому что пол был домыт и песня как раз закончилась.

— Вот такая ботва, прикинь, бывает не до смеха, — во весь голос вывела напоследок Аня, — в общем, было трудно без тебя, Вован, хорошо, что приехал! Хорошо, что приехаа-ал!

Из-за входной двери вдруг раздался кудахтающий смех, явно долго сдерживаемый и потому перестоявшийся и неприятный, и сразу же вслед за этим дверной звонок пропел три аккорда, на которые был настроен, и под них, между прочим, вполне можно было начинать концерт сначала.

— Это кто же будет? — как бы сама себя, но все же достаточно громко, так, чтобы услышали за дверью, спросила Аня.

— Энн, свои, — с веселой торжественностью произнес смутно знакомый голос, — не Вован, конечно, а…

— Войд! — восторженно взвизгнула Аня, узнавая, и распахнула дверь. — Войдик! Сто лет тебя… Это что же с тобой сделалось?!

— Не Вован, конечно, а… Роман, если ты не знала, — педантично закончил фразу Войд. — Рома я. А Войд… Ну хорошо, пусть пока будет Войд. Вспомним молодость, старушка Энн.

— Войдик… Что это с тобой сделалось? Ой-ей… — со священным трепетом прошептала Аня, потому что от того, бывшего, Войда остался только голос, наивные глазки и легкомысленно вздернутый кончик носа. А в остальном…

Перед нею возвышалось нечто настолько совершенное и стильное, что дальше уже некуда, дальше уже пиши пропало и хихикай в кулачок от несерьезности видения. Кажется, даже проборчик на голове ровненько пробрит. Длинное бурое пальто распахнуто, не иначе для того, чтобы Аня лицезрела бесстыжий по стоимости лейбл «Griffon Dome». И галстук, словно конфетти посыпан, святые угодники! А с брюками что-то непонятное, кажется, они в клетку. Нет, не в клетку, а в узорчик «гусиные лапки». Рыжие «гусиные лапки» на светлом фоне. А еще зонтик. Войд и зонтик. Зонтик с какой-то невероятно элегантной загогулиной на крыше. «Войд и зонтик» — сюжет для психологической драмы с самоубийством в финале, радостным для зрителя. Ботинки… Ботинки с такими носами, что на них, носах этих, длиннейших и острых, словно шампуры, можно шашлыки жарить.

О шашлыках лучше было не вспоминать, поскольку тут же подвело живот и набежала слюна, как у собаки Павлова. Аня сглотнула, вдохнула, и — накатил запах, сногсшибательный и душный запах парфюма, из тех запахов, что тянутся шлейфом, пушистым хвостом, кошмарным сном. И Аню расцеловали, как родную,

Вы читаете День Ангела
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату
×