чувствовал на расстоянии, — сплошное вранье. И тогда получается, что Ким, вполне возможно, жив. Но. Но слишком категорически говорил Чимит о его смерти.
И Олега из жара бросило в холод, он даже остановился, словно перед ним возникло невидимое препятствие. В подзатылочной ямке заворочался, набирая скорость, ледяной водоворот, студенистый лед пополз по шее и плечам. Если колдун утверждает, что Ким мертв. Мог он видеть его тело? И не просто мог видеть, но и сам мог умертвить, пришел Олег к неожиданному выводу. Вполне мог, если допустить, что ждал Кима, подстерегал его и выслеживал. Выслеживал, наверное, и еще раньше, так как уверен был в осведомленности Олега относительно заповедной пещерки. Чимит прознал о богатом месторождении и решил прибрать его к рукам, а Ким мешал. Мало ли кому бродяжка-бич проболтается? Откуда Чимиту было знать, что для Кима пещерка была святилищем, где он набирался тайных сил, чтобы выдержать тяготы своей забулдыжной жизни, послушания своего, добровольно принятого?
«Пора развязываться», — почти паниковал Олег в преддверии грядущего рабства. Чимит, надо отдать ему должное, умел без труда подавлять чужую волю. Все остальное, внушал себе Олег, обычное трюкачество, умелое затуманивание мозгов. И дань эта ежемесячная продуктово-бакалейная. Наверняка колдун попросту делится с лихореченским участковым, которому представляется опасным брать взятки напрямую, а Чимит — идеальный посредник. Этим и объясняется то, что Олега не трогают, как будто забыли о нем, как будто его и в природе не существует.
«Пора развязываться», — решил Олег. Тем не менее он пересидел в Лихореченске зиму, потом по настоятельному совету Черныша дождался осени, а потом в стране начались времена курьезные, скандальные, мутные, и каждый стал сам за себя. И Олегу, как неумелому и почти ручному хищнику, выросшему в зоопарке, пришлось развивать инстинкты вольного зверя, тренировать прыжок и дыхание, лелеять нюх, чтобы не подвел в условиях безнаказанности, умеривать жестокость, так как тот, кто не был на это способен, становился слепым от пролитой крови и от своей собственной, яростной, рвущей сосуды в глазах, и был обречен.
— Что для Дрездена Цвингер, то для Лейпцига Хауптбанхоф. Именно так называется этот вокзал, — изрек полковник Вольф, обводя рукой окружающее гулкое серебристо-сумрачное пространство под высоким сводом. — Между прочим, Франц, крупнейший в Европе вокзал. Такое уж это притягательное место, все сюда съезжаются, и просто так, и на ярмарку. Лейпциг. Лейпциг — маленький Париж! Это сказал Гете. Как там у него в «Фаусте» то ли о студентах, то ли о каких-то оборванцах? Э-э-э. Как же это? Не помню, вот беда. Ммм. А! Что-то вроде:
— Не беспокойся, Феликс, дорогой. Мы побродим здесь, по вокзальным магазинам. Кто-то мне говорил, что их здесь полторы сотни. Я помогу Францу выбрать подарки его домашним, самое время для этого. В Берлине ведь нет такого разнообразия.
Вокзал был фантастически огромен, поэтому там было гораздо тревожнее и гулче, чем на каком-либо еще вокзале. То и дело вкрадчиво прибывали и пускались в путь поезда, поезда с философическими мужественными лицами, как у фигур на рострах, и рельсы текли и переплетались вдали, образуя вытянутые острова. Нельзя долго оставаться и тем более жить на вокзале. Поезда всегда увозят с собой частицу того, кто остается, пригоршню-другую эфирного, слабо светящегося студня, из которого, по мнению некоторых, состоит душа.
Франик и Сабина переглянулись. Прогулка по магазинам с фрау Лорой совершенно их не прельщала. Это был последний день, когда они могли побродяжить только вдвоем, понаблюдать, подсмотреть то, что недоступно всем остальным. Это был последний день, потому что завтра — Берлин, а из Берлина самолет унесет Франика домой, в Ленинград. Надо было что-то предпринимать, поэтому Сабина, опустив глаза и зардевшись от сознания собственного вероломства по отношению к матери, сказала:
— В магазины мы можем заглянуть и ближе к вечеру, мамочка. Гостиница ведь совсем рядом с вокзалом. Не лучше ли начать осматривать достопримечательности? Мы можем не успеть, если сейчас начнем делать покупки. Не отправиться ли нам с Францем на экскурсию? А ты, мама, если предпочитаешь остаться, оставайся. Мы уже большие и не заблудимся. Обещаю, что будем идти только прямо, не сворачивая, или воспользуемся общественным транспортом. Я думаю, всякий в городе подскажет нам, как попасть к вокзалу.
Фрау Лора помялась для приличия, с лицемерным сомнением покачала головой, посоветовалась с оборками на рукавчиках, с аметистовым колечком, с дырчатым узором на босоножках, вздохнула и промурлыкала:
— Что ж. Что ж, я надеюсь, что вы все же будете посматривать на часы и не заставите меня чрезмерно волноваться. Не думаю, что прогулка займет у вас много времени. На мой взгляд, Лейпциг с некоторых пор стал довольно унылым. Почему все говорят о его особой атмосфере? И Феликс туда же. Я разве что прошлась бы по знаменитым здешним пассажам, но вам не советую, заблудитесь еще. Сабина, будь аккуратна, моя девочка! Франц, полагаюсь на твое благоразумие, мой мальчик. Ты ведь еще не достиг возраста бурша. Только буршам когда-то почти официально дозволялось безобразничать, творить всяческие непотребства. Говорят, здесь следует посмотреть Старую Ратушу на рыночной площади и несколько церквей: Томаскирхе (кажется, в ней играл Моцарт), Николаикирхе. Судя по туристическому проспекту, это что-то грандиозное. Дать вам проспект? Там есть и план города. Желаю вам приятной прогулки.
С этими словами фрау Лора сделала ручкой, поиграла пальчиками в прощальном жесте, сладко улыбнулась, обнажив фарфоровые зубы, и невольно скосила глаза в сторону ближайшего галантерейного магазина. И Франц с Сабиной двинулись в путь.
Довольно скоро они очутились в парковой зоне, в благодатной зеленой стихии, шумевшей спокойным прибоем и дышавшей теплым медовым ветерком. Липы Лейпцига! Город еще не совсем погубил вас, город не в силах до конца высосать ваш аромат, вашу силу, ваше медовое колдовство. Лейпциг, город лип. Липы Лейпцига цвели душистым бледно-зеленоватым золотом, отцветали, и засыхающие соцветия летели, опускались благословением на распущенные, погустевшие с недавних пор волосы Сабины, небрежно — пятерней — расчесанные волосы с теплым проблеском подростковой ведьмовской рыжины.
Парк был населен тенями. Синеватые молодые тени пробегали по аккуратно подстриженной зеленой шерстке газонов, старые темно-бурые тени дремали в глубоких морщинах коры деревьев, пьяноватые грязно-розовые — растекались на дорожках, ленивые желтоватые — липли к скамьям, чувственные матово-коричневатые мягко щекотали загорелые лица Сабины и Франика.
Они шли бок о бок, а не как обычно — почти на расстоянии вытянутой руки, скрывая от самих себя разницу в росте, и набрели на круглую площадку, окруженную высокими кустами необычайно крупноцветного шиповника, с огромной ухоженной клумбой посередине, на которой в художественном беспорядке высажены были розовые, белые и чайные, пышные, наверное, не менее чем тысячелепестковые, розы. Сабина и Франик уселись на парковую скамью и сидели так близко друг к другу, как будто бы места им не хватало.
— У тебя мусора полно в волосах, — сообщил Франик, — с деревьев поналетело. — И начал кончиками пальцев, грубовато, дергая и больно потягивая, выбирать из волос Сабины сухой и ароматный липовый сор.
— А у тебя-то! — как-то по-особому озорно, но очень тихо хихикнула Сабина и, чтобы вычесать крошечные лепестки и крылатые семена, запустила в его короткие волосы пальцы обеих рук, как привыкла делать это со своими собственными лохмами, не имея привычки пользоваться расческой. Потом она положила обе ладони на его затылок и клюнула в щеку под самым глазом, и смутилась, но не особенно. Сложила на коленях руки, отвела глаза и спросила:
— А ты поцелуешь меня? М-мм, Франц? А то будет нечестно.
— Ты что? — тихим жуком прожужжал Франик. — Что это ты?
Он, пожалуй что, и растерялся, и был обезоружен, и сделался на редкость неловок, и широкая скамья показалась ему узеньким насестом, с которого запросто можно и навернуться, но вдруг так сильно пахнуло шиповником, что всякое смущение растворилось в этом запахе, и Франц, притянув Сабину за шею, слепо
