стала раздвигать, крутя плечами, эти два упругих, мертвенно-жестких прута, вилась, плясала, как рыба на крючке, не замечая содранной кожи, а в квартире раздался далекий приветственный крик (кто-то пришел?!), он подстегнул ее как бич, она каким-то чудом пролезла вторым плечом, а дальше, до пояса, уже пошло легче, надо было лезть быстрей, быстрей, а крик приближался, она сползала вниз, сдирая кожу на руках, ниже и ниже, пальцами по прутьям, и наконец уцепилась за карниз, поскорей выдернула из форточки колени и ступни, находившиеся там, наверху, в опасности, да и ухнула вниз, в пропасть, всем туловищем, проехала мимо карниза, порвав платье и сильно оцарапавшись о зазубренный железный край, и приземлилась на запястья, почти их вывернув,— по счастью, там была вскопанная почва, в которую Клава угодила по очереди ладонями, локтями и коленками, потом сильно, с размаху, припечатавши все лбом. Она въехала как будто в какие-то грядки, спасибо, в мягкую землю, рядом с виском торчал стебелек рассады.
Домишко стоял не слишком высоко. А то она могла бы и с жизнью попрощаться, так тяжел был удар. Звуков никаких Клава не издала. Может быть, невольно ёкнула, но окно-то их находилось за углом! Никто не мог услышать.
Увидела сумочку, подгребла ее к себе. Оглянулась на дружный вой сверху. За решеткой плясали какие-то лица, оглядывались, раздавался крик, руки, как белые черви, вились вокруг прутьев решетки.
Быстро, но невыносимо вязко, как во сне, она встала с четверенек, и тут же оглянулась на чей-то крик. Видимо, за углом, из того подъезда, уже выскакивали люди. Беглая каторжница на подгибающихся слабых ногах, хромая, поскакала в другую сторону, к гаражам у ворот, подальше от дверей и окон страшной берлоги.
Сердце ее билось как язык колокола, по всей грудной клетке. Во рту пересохло, там ворочался липкий, корявый отросток.
Ворота!
Она выскочила в проулок и метнулась на другую сторону, влетела в чужой двор, побежала направо вдоль заколоченного дома и прыгнула в какую-то заваленную досками щель. Там не мог поместиться человек. Она ужом пролезла, забилась поглубже, втиснулась в песок, притаилась. Старалась не дышать. Крики на улице не утихали долго. Над ее головой кто-то протопал. Постоял в отдалении, ушел. Стукнули дверцы, затарахтело, машина выехала, шум мотора затих вдали. Потом машина приехала. Мотор заглох, хлопнули дверцы одна за другой. Стали орать. Ушли. Все ясно слышалось под досками, Клава еще подумала, слышно как в могиле, и усмехнулась почему-то. Начала дышать. Громко билось сердце. Буду лежать до ночи.
Спустя вечность, в полной тишине она выбралась, отряхнулась, побежала на цыпочках, согнувшись, вдоль дома, нашла проход налево, помчалась быстро, все сворачивая и сворачивая по задворкам, и на бегу осмотрела руки — покорябанные запястья налились отеками как вывихнутые. Грязное, мокрое, запачканное землей платье висело клочками.
Много позже в каком-то дворе она решилась остановиться, слава богу, там нашлась лужа, мутная, с бензиновыми разводами, и, шипя от боли, девушка помыла окровавленные колени, руки и стертые пятки.
И выпила из пригоршни, все время оглядываясь, гниловатую болотную жижу.
Ничего страшного, в реке вода тоже грязная, а в ней купаются и сглатывают, оправдывала себя эта одичавшая человеческая единица.
Как быстро она стала первобытной, как быстро поняла, что надо черпать водичку поверху. И ливень прошел вчера, заботливо думала она, как бы собираясь тут поселиться, обосновать стойбище. У воды же! Лужа стояла глубокая, сверху всегда бывает чище.
Она вышла наконец в переулок.
Дикая, странная девка вылупилась наружу, к людям, из тьмы той ямы. Как бездомная беженка под бомбами, как бомжиха со мгновенно приобретенным опытом. Она все просчитала, как дальше жить.
Домой было не дойти. До Зубовской, до подруги, ближе.
Глаза все еще стояли нараспашку, хотя уже набегала спасительная слеза.
По дороге шла Маугли, вышедшая из людских джунглей, уже наученная всему на целую жизнь.
Еще долго беглянка тащилась по неизвестным проулкам, шарахаясь от каждого автомобиля, от гаражей, от мужиков.
Прохожие смотрели на нее во все глаза. Видимо, кровь все-таки осталась кое-где, да и босые ноги привлекали внимание. Или мокрое, грязное платье в лохмотьях? Лицо?
Праздник грохотал петардами, налетали волны музыки, а мнимая Клава, как безумная, все скиталась по заулкам, боясь выйти на многолюдную улицу.
О метро и думать не приходилось.
В машину она бы не села ни за что. Да и денег не было.
Она шла босая, инстинктивно все вниз и вниз, добралась до реки, увидела набережные, Кремль весь в огнях, людей у парапетов, быстренько прохромала по мостовой и наконец ступила на мост.
Пришлось там долго стоять спиной к прохожим, как бы глядя на реку, пока не спустилась тьма. Все шло нормально, многие люди тоже позанимали места у перил, ожидая салюта.
На мосту уже не обращали на нее внимания. И слава богу. Народ не видел, что она босая и ободранная. Она ведь держалась лицом к воде.
Салют закончился.
Пока она добиралась до подруги на своих побитых ногах, настала ночь.
Ее несколько раз пытались остановить на ходу пьяноватые мужики, охотно, с погаными улыбками расставляя руки, ее окликали матом какие-то веселые компании, приходилось бежать, выскакивать на середину улицы к машинам, хотя было очень страшно, но там, на виду, ее не трогали, хотя некоторые водилы замедляли ход, что казалось ей еще ужасней. Она понимала по крикам прохожих, что у нее вид изнасилованной, употребленной девки, а это обстоятельство, видимо, распаляло воображение мужских масс.
Правда, встречались и проявления милосердия, скорбные, понимающие, заинтересованные бабские взгляды, а одна женщина с ребенком, которая шла навстречу Клаве по подземному переходу, вернулась, догнала ее и предложила пойти к ним домой. «Вымоетесь, чаю попьете»,— говорила она. Ребенок лет пяти смотрел на Клаву снизу огромными глазами.
Но цель была уже близка. Зубовская площадь.
Подруга встретила бродяжку плачем, криком «ты че людей с ума сводишь, где тебя носило, мне такое по телефону ответили, и сразу все время было занято», но потом подруга сквозь собственные переживания все-таки рассмотрела улыбающееся лицо, лохмотья, распухшие руки и сочащиеся кровью ноги, ахнула, обматерила, перевела дух, поднесла попить воды, отправила мыться, а потом, слушая радостный рассказ про форточку, тут же достала йод и пластырь из аптечки, прижгла все раны на лбу, на пятках, коленках и ладонях, а также ссадины и синяки, что надо залепила, нашла рыбу в морозильнике и ловко примотала скотчем заледенелые куски этой рыбы к запястьям, бормоча попутно «ведь сколько раз говорено, не садись в машину, где двое».
Был, был у нее, видимо, опыт, у красивой девочки. Недаром она тут плакала.
Дала бывшей Клаве тапочки без задников. Поставила чайник. Сделала бутерброды. Бросила подушку и плед на тахту. Велела спать.
— Дай маме позвоню,— опомнилась беглянка.— Скажу, что телефон потеряла. А то она в больнице уже с ума сошла.
Дальше все уже было как в жизни.
