поднимать их, кормить и укладывать она умела, и она быстро выучила тот примитивный больничный язык, которым изъяснялись с ней больные и работодатели, а вот с родителями она не разговаривала.
Почему-то не могла.
Они были, видимо, из той ее жизни, они были свидетелями прошлого, и Аня их избегала.
Она старалась получить суточные дежурства, одно за другим, чтобы не возвращаться к этим двум скорбным и удивленным теням.
Что ж, к февралю родители Ани позвонили М. и сказали, что возвращаются в Россию.
Там их ждал дом, там их согласились взять обратно на работу, хотя и на новых условиях. Там их вроде бы помнили зрители. Там шла жизнь. Они нуждались в чисто административной поддержке. Въездные евро-визы в отечественных паспортах уже кончились, их надо было продлять задним числом, потому что беженцы возвращались как русские.
— А Аня тоже уедет?
— Нет, Аня,— обиженно сказал отец,— вполне справляется здесь одна.
М. приехал, все выяснил.
С Аней он не виделся.
Родители выехали по старым русским паспортам. Деньги могут почти всё.
Далее — он вызвал из России Олю.
Оле, он договорился, дали ту же работу в инвалидном доме.
В феврале наступала ранняя местная весна, все цвело.
По сведениям, собранным для М. тамошним журналистом, местные осаждали Аню, караулили ее у калитки, у ворот лечебницы. Когда она шла по улице, ей свистели. С Олей его девочке было бы легче.
С Олей и ему повезло — когда он предложил дурдому построить у них бассейн, Оля попросила Аню быть переводчицей.
Он мог легализироваться.
К осени М. уже жил в городке и приходил к Ане в гости запросто. Она даже стала просить за своих больных — одна девочка жила в психушке совершенно напрасно, сироту сунули туда родственники, когда у нее началась депрессия по поводу гибели родителей в автокатастрофе, и затем они переехали из села и поселились в ее хорошем городском доме. Они положили девушку в дурдом к своему родственнику, врачу- амбалу, чтобы он колол эту Золушку тем, что сам и прописывал, и только Аня поняла всю игру, когда дядя уехал в отпуск, поручив ей свое, уже налаженное, но щекотливое дело за небольшую мзду. Умная Аня сразу согласилась (хотя до того избегала любого контакта с приставучей горой мяса), она приняла ампулы на хранение и ни разу их не использовала. Дядя вовлекал ее в уголовное дело, готовил себе сообщницу!
Через две недели Золушка, когда ее навестила тетка, стала кричать на нее при всех вполне осмысленно и угрожать, что подаст в Гаагский суд по правам человека (Аня провела с ней работу, и письмо уже было отправлено).
Девушку выписали на волю, с ней были посланы могучие волонтеры, которые проследили за выселением сельской кодлы из дома Золушки. Сельчане держали в подвале барана на веревке, там уже лежал огромный тесак (в предвкушении, видимо, шашлыка), а на балконе они развели кроликов в трех клетках!
Общую победу праздновали вместе на Золушкиной все еще пахучей огромной террасе, выходящей к морю. Оля скоро уезжала. Отмечали и ее отъезд. И то, что врача-амбала заочно уволили и передавали дело в суд. Деньги могут многое.
Но не всё.
М. упал на этом балконе в обморок. Дела его были, как оказалось, плохи. Золушка, Оля и Аня проводили носилки до «скорой», но с больным могла ехать только одна из сопровождающих. Поехала Аня, спешно и без извинений отодвинув Олю.
Аня сидела с ним в больнице в его изолированном боксе, спала рядом с его койкой на надувном матрасе. Кормила его, обмывала, переодевала. Уходила несколько раз только за вещами. Встреченный в коридоре персонал жался к стенкам.
Когда однажды Аня перестилала постель, то нашла у изножья холодный маленький комок с твердым кончиком. Это оказался мизинец.
М. запустил свою болезнь.
Времени на себя у него не хватало.
Он был болен проказой.
Врачи, как только поставили диагноз, стремились выписать опасного пациента (лепру хорошо знали здесь, горный, находящийся в чащах лепрозорий дожил до последнего умершего, и приют изгоев ликвидировали только в пятидесятых годах XX века). Больного М. собирались отправить в румынскую лечебницу на удаленном острове, но Аня заплатила больничному начальству не считая, как и медсестрам. Временно все притихло.
Пригодилась ее кредитная карточка.
Но даже няньки и сестры отказывались входить в бокс.
В двери палаты было прорублено окошечко, куда ставили еду в одноразовой посуде.
Посуду Аня мыла и складывала в углу санузла, ее не принимали обратно.
Постельное белье она стирала сама в раковине.
Но в наше просвещенное время и проказа лечится, новейшие антибиотики сделали свое дело.
Единственно что — за три месяца пребывания в стенах больницы, в изолированном боксе, под искусственным светом энергосберегающих ламп, М. преобразился.
Его лоб навис над лицом, переносица ввалилась, нос уменьшился и глядел на мир крошечными дырочками.
Львиная смуглая голова теперь сидела на этой когда-то сильной шее, на молодом торсе, львиная морда, как у того бича на химической свалке.
Они вернулись в Анин дом.
Вилла как-то обнищала, как нищают все брошенные дома, Ане пришлось все мыть, размораживать холодильник, убирать, стирать пыль. Она ведь покинула дом в спешке, на плите осталась даже кастрюлька с окаменелыми спагетти.
М. сидел на верхнем балконе, наслаждаясь свободой, как выпущенный узник. Он почти плакал от счастья.
И им с Аней, как обыкновенным людям, предстояло путешествие.
В Интернете ведь тем временем текла своя жизнь, и близкие к мастеру люди как раз разослали всем ученикам просьбу поучаствовать в аренде очередного замка на острове Сааремаа. Называлась сумма, которую надо было собрать. Семинар предстоял долгий, на три недели.
М. тут же оплатил всё.
Им отвели покои на втором этаже, в теперешнем номере люксе (три комнаты и гардеробная).
Там, в древней цитадели, после советских времен сделали высококачественный ремонт, все стало как в лучших отелях, ресторан и бар располагался внизу, вместо винных погребов устроили хорошо оборудованный конференц-зал.
В замке, однако, сохранилось все — рвы вокруг стен, наполненные стоячей водой, мост у главных врат, факелы в концах нескончаемых коридоров с закопченными кирпичными стенами и, наконец, главная достопримечательность, львиная яма в центре крепости.
Это был широченный колодец от чердака до подвала, и с каждого этажа в провал выходили балкончики.
Внизу, по стенам львиной ямы, освещая песчаное дно пропасти, вечно горели факелы.
Там в старые времена бегал голодный лев, которому, по давно заведенному обычаю, каждую ночь сбрасывали живую жертву.
Обитатели замка присутствовали на этих казнях.
