Нынешним утонченным жильцам этого тоже явно не хватало. Они часто вылезали на балкончики перед сном и, до предела склонившись, заглядывали вниз. Чуть не падали. Воображение работало.
Семинар проходил как обычно, блистательно, все были счастливы, мастер был в ударе, это был настоящий праздник.
Никто не обратил внимания на новое лицо М., да его, вероятно, и не слишком помнили, он появлялся нерегулярно.
Лекции, обсуждения, обеды и ужины за общим столом с мастером на сей раз не принесли М. желанного ощущения полета и утоления жажды.
Мастер, дело в чем, очень быстро и по уши влюбился в Аню. Она не носила здесь своих платочков, они с М. ведь отмечали его освобождение, и роскошные темные кудри и узел волос над шеей осеняли ее облик как венец, как брачный убор. За стол садилась как бы неизвестно чья невеста. Оставалось просто ее вовремя увести.
Сопровождающий муж-не-муж, какой-то жалкий, нездоровый, курносый, желтоватый и малоподвижный, что он мог предложить, кроме своих капиталов?
Да и кризис прогремел за это время, все многое потеряли, а некоторые потеряли всё.
Оплатили аренду замка, кстати, до кризиса.
Может быть, привольная жизнь в люксе была последней роскошью для М., кто знает?
И даже если бы М. уже стал мужем этой прекрасной девушки, мало ли насчитывалось случаев, когда мастер уводил чужих жен?
Вокруг Ани мгновенно возник культ Прекрасной Дамы, около нее вились хороводы ученичков, даже мужской персонал отеля проявлял признаки безумия, а официанты, подавая ей блюда, старались как-то ее коснуться, и невидимки приносили ей в номер корзины фруктов и букеты, иногда, правда, покупные, из чужедальних тропических цветов и с визитными карточками.
Ее молчание и вечно потупленные взоры сводили с ума вздрюченных мужиков, а мастер на лекциях вообще сходил со сцены, перетаптывался рядом с тем местом, где она сидела, гарцевал, распуская хвост, производил блестящие выкладки, выдвигал далеко идущие гипотезы и старался задать Ане провокационный вопрос.
— Ну-с, и нам тут ответит прекрасный человечек Даша…
Аня, не поднимая глаз, пожимала плечами.
А уж вечерние застольные беседы превращались буквально в его словесный фейерверк, в незатыкаемый фонтан красноречия, обращенного в ту же сторону, в сторону склоненной головы Дамы.
Иногда мастер, вставши со своего места, подходил к Ане и, по своей легковесной манере быть вечно свободным и молодым, буквально водружался задом на стол, прямо у ее обеденного прибора, рядом с ее плечом — М. в это время оказывался по другую сторону подвижного тела мастера, слегка сдвинутый его полновесным торсом.
Миллионер не возражал, он молча наблюдал за процессом, ведь все зависело от Ани.
Девки, он знал, буквально вешались на красавца профессора, он водил их за собой стаями, из города в город, у него имелось уже пять законных детей и около сорока прижитых наспех — в возрасте от года до тридцати пяти.
И, как чувствовал М., профессор был готов уже залить в прекрасную деву Аню очередную порцию своей плодоносной спермы, ни в чем себе не отказывая и ничем не ограничивая финального акта.
Тут и произошло неожиданное — ночью Аня пришла из своей спальни к М.
Она целовала его страшное лицо, плакала, говорила, что ничего не может, что запах мужчин вызывает у нее рвоту, но под конец (М. молчал) все произошло само собой, очень просто.
За обедом мастер сказал витиевато:
— Дашенька, ангел великолепный, мой хор девственниц, я болен вами, что такое, вы просто вся сияете! Что случилось?
— Что?— легко ответила Аня.— Я заболела проказой. Пришли анализы. Мы с мужем больны. Вот. Смотрите! У него ведь львиная маска!
И все молниеносно завершилось — мэтр поперхнулся, схватил мобильник, отскочил, отвечая на непоступивший звонок, люди растворились, легко, деловито встали и разошлись подальше от нашей парочки.
Никто ничего им не говорил, но М. с Аней не вышли на лекцию и к обеду, а в львиной яме ночью сгорела фарфоровая посуда, с которой ели отверженные, и простыни, снятые с их постелей.
Постояльцы громоздились на верхних балкончиках, с почти религиозным рвением наблюдая это частичное и, может быть, опасное аутодафе.
Перед тем Ане и М. подали ужин как нормальным прокаженным, в пластиковых емкостях. Постучали в дверь и ушли. Еда стояла на полу.
В самолете М. сказал:
— Ты, Анька, здорова как конь. Я не заразный. Тобой об дорогу бить можно.
И слезы полились у него внутри горла, он их глотал, а мокрые глаза, его почти спрятавшиеся бедные глазки, смотрели из-под нависшего лба на Аню, которая в этот момент тоже заплакала, впервые за много лет. Но потом взяла себя в руки.
Мырка и ее смех
Что осталось у нее от прежних времен — так это звонкий не по возрасту смех, который, однако, звучал все реже и реже.
Обстоятельства жизни были таковы, что смеяться было нечему. На руках больная сестра. Обе в одной маленькой квартире. Сестра больна по-настоящему, так что не выходит.
Она старшая, с детства была обожаема родителями, выросла уверенная в себе.
Младшая, это та, которая любила раньше смеяться, она родилась вообще случайно, думали хотя бы что мальчик, нет, опять девка. И разница была между ними всего полтора года. Не успели поднять на ноги старшую, полюбоваться на ее успехи и первые шаги, как мать опять с тяжелым животом, и там висит ненужный ребенок.
Она, младшая (ее зовут как-то обычно, а в семье звали Мыра, Мырка), от своей сестры терпела начиная с детства.
Вот мать идет в магазин, девочек в шубах оставляет за порогом, на улице, чтобы в магазине не запарились (и ничего бы не клянчили купить), стойте, ни куда ни шагу и ни с кем не разговаривать, конфет не брать.
Младшая, Мырка, под присмотром Шуши.
И старшая, семилетка Шуша, начинает: сейчас уйду к маме, тебя брошу, ты нам не нужна, ты маме не
