дервишей, которые кричали «Хай!», окликая друг друга]; стужа стояла такая, что за эти два или три дня погибли от холода два или три человека.
Мне понадобилось совершить омовение. В одном арыке вода у берегов покрылась льдом, но посередине из-за быстрого течения не замерзла. Я вошел в арык и совершил омовение и окунулся шестнадцать раз. Холодная вода сильно на меня подействовала.
На рассвете мы переправились по льду через реку возле Ходжента. Оказалось, что Шейбани-хан, разграбив окрестности Шахрухии, ушел».
Во время обратного перехода через заснеженные вершины Бабуру пришлось пережить боль утраты. Нойон Кукулдаш, один из его ближайших друзей, отстал от своих товарищей, чтобы принять участие в местном празднике, на котором состоялся пир в его честь. Во время него он погиб при загадочных обстоятельствах. Опечаленный Бабур подозревал, что к смерти его друга был причастен изворотливый молодой катамит, затаивший смертельную обиду на Кукулдаша. Как бы то ни было, теперь его друг лежал под мерзлой землей, и Бабур с трудом заставил себя произнести свое обычное «Так было суждено!».
С приходом весны холода пошли на убыль. Однажды утром, когда Тигр развлекался, наблюдая за работой каменщиков, высекавших на скале у истока ручья строки философских стихов, ему донесли, что на дороге снова видели узбеков, направлявшихся в сторону деревни. После бессмысленной гибели Кукулдаша это известие вызвало в его душе целую бурю чувств. «Мне пришло на ум: «Жить так, скитаясь с горы на гору, без дома и крова, не имея ни земель, ни владений, не годится. Пойдем лучше к хану в Ташкент». Так говорил я себе. Касим-бек очень возражал против этого. Он предал казни трех или четырех моголов, как уже упоминалось. По этой причине он не решался идти к их товарищам. Я долго его уговаривал. В конце концов он покинул меня и направился со своими братьями и приближенными в Хисар… Я же отправился в Каменный город к хану».
Начиналось лето 1502 года. Бабур отложил свой отъезд до окончания ритуальных празднований, завершающих месяц поста Рамазан. Лишь немногие из приближенных выразили желание сопровождать его в пути. Не имея достойного подарка, который он мог бы преподнести своему дяде, Бабур написал и тщательно отделал рубаи[17], начинающееся словами: «Никто не вспоминает о человеке в беде…»
Он и сам не знал, какой помощи ждать от хана.
Под знаменами Чингисхана
Махмуд-хан проявил подобающее своему положению гостеприимство и устроил племяннику самый сердечный прием. Хотя номинальный предводитель монголов и сам баловался стихосложением, однако на поднесенное Бабуром четверостишие он из осторожности не ответил. «Его владение поэтическими образами кажется довольно убогим», – записал униженный Бабур.
Такую же осторожность дядя проявил и в обсуждении нового плана Бабура, который предложил сообща возглавить армию монголов, чтобы наказать и уничтожить непокорного Танбала – гораздо более легкого противника по сравнению с прославленным Узбеком. Это предложение Махмуд-хан вроде бы одобрил, однако истинные причины своего согласия оставил при себе. По случаю выступления в поход хан организовал настоящую церемонию. Бабур невольно стал участником старинного ритуала благословения военных знамен.
«Между Бишкеком и Самсираком произвели смотр войску. По монгольскому обычаю распустили знамена. Перед ханом водрузили девять знамен со свисающими с них конскими хвостами. Один из моголов привязал к бедренной кости быка, которую держал в руке, длинное белое полотнище, другой привязал еще три длинных полотнища к верхним концам трех знамен чуть ниже конских хвостов и расстелил их по земле. На конец одного полотнища ступил ногой хан, на конец другого его сын, а на конец третьего я. Первый могол, держа в руках бычью кость с привязанным к ней полотнищем, что-то сказал по-могольски, глядя на знамена, и подал знак. Хан и все те, кто стоял подле него, взяли чаши с кумысом и выплеснули понемногу в сторону знамен. Заревели трубы, ударили барабаны, воины в строю все как один трижды испустили боевой клич, потом сели в седла и трижды проскакали галопом вокруг знамен.
Как установил Чингисхан свои правила, так моголы до сих пор их соблюдают. Каждый занимает то место, которое занимал его предок, – на правом крыле, на левом крыле или посередине…
На следующее утро великий круг снова был выстроен – на этот раз для охоты».
Бабур не испытывал интереса к старозаветным обычаям степного воинства. На ритуале он присутствовал в качестве почетного гостя, так как был внуком Юнус-хана. Первый раз в жизни он отстал от мчавшихся по степи охотников и занимался сочинением газели[18], начинавшейся двустишием:
Непонятно, почему его так огорчила пропажа золотой пряжки от пояса, которая была украдена у него на стоянке. Когда на следующий день после пропажи обнаружилось, что из лагеря убежали два монгола, он не сомневался, что именно они и были ворами, но никому не сказан об этом происшествии. Он начал понимать, что поход был всего лишь парадом, затеянным ему в угоду. «Хан, – записал он, – крепости не взял, врага не разбил: как пошел, так и вернулся».
Возвратившись в Каменный город, Тигр уже не восхищался его благоустроенностью. Крупнейший из городов равнины раскинулся между рукавами рек; пришельцы из чужих стран толпились в просторной Джума-мечети. Однако город этот больше ничего не значил для Бабура. Услышанное издали пение погонщиков караванов, пришедших сюда из Самарканда, звучало для него насмешкой. Покинув Каменный город, тяжело груженные караваны направлялись дальше – на восток, где голубела горная гряда и начинался Великий северный путь в Китай. В Каменном городе не было и следов грабежей; в него не съезжались ученые, которые стали бы сердцевиной его существования. Пригородные пастбища для лошадей и рогатого скота изобиловали животными; горожане питались хорошим мясом, сушеными фруктами и свежеиспеченными мучными лепешками; вместо поэтов, во всеуслышание воспевающих радости жизни, на улицах города завывали нищие, но у Тигра не было монет, чтобы бросить им. Когда он направлялся в ежедневный диван[19] к хану, его сопровождало всего двое или трое приближенных. Он пребывал в ничтожестве.
Как обычно, он жаждал вскочить в седло и бежать от этого унижения. Он не мог перенести, что его бедность стала для всех очевидной. Ему хотелось уехать куда-нибудь в захолустье, где никто не знал бы, кто он такой. Наблюдая за гружеными караванами, отправляющимися в Китай, он всей душой рвался уйти вместе с ними. И, как обычно, вел сам с собой нескончаемые споры, чтобы прийти к какому-то решению. Разве он не мечтал всю жизнь о путешествиях, от которых его удерживал только сан правителя Ферганы, сына Омар Шейха? Теперь это уже позади; его мать, вместе со своей матерью и его младшим братом находятся в безопасности, так же как и его младшие сестры. А старшая сестра, – к счастью или к несчастью, – в руках Шейбани-хана.
Воспоминания о Шейбани подсказали ему предлог, позволяющий расстаться с дядей, – что было совсем непросто, поскольку считалось, что Бабур стал членом ханской семьи. Он не мешкая отправился к своему правоверному религиозному наставнику, ходже Макараму, чтобы вместе с ним подобрать веские основания для отъезда. Узбек Шейбани был врагом тюрку Бабуру в той же степени, как и монголу Махмуду; необходимо было немедленно принять решительные меры, чтобы не дать ему времени укрепить свою власть. Разве не разумнее затушить огонь, не дожидаясь, пока пожар разгорится? Бабур поспешил сложить стихи, доступные для дядиного понимания. Они заканчивались двустишием:
Все шло как надо. Что же до мнимой цели поездки, то Бабур собирался сказать, будто направляется ко двору другого дяди – младшего из ханов, жившего в восточных областях. Бабур никогда с ним не встречался и – согласно своей легенде – хотел пригласить его в Каменный город и попросить помощи в борьбе с узбеками. Земли младшего дяди лежали на пути в Китай. О своем намерении отправиться в эту страну Бабур не сообщил никому, – кажется, даже ходжа Макарам ничего не знал об этой затее. Мать Бабура не стала бы даже слушать его, а последние приближенные немедля разбежались бы, посвяти он их в свои планы.
Усилия, затраченные Тигром на эту запутанную интригу, особым успехом не увенчались. Ходжа Макарам почтительно сообщил о замысле Бабура уехать из Ташкента матери Махмуда, сообразившей, что хану тоже
