Гайдук хватил через край. Дмухавец покраснел, засопел и сорвал с носа очки:
— Ну, знаешь!.. Мальчишка! За кого ты меня принимаешь?!
— Вот, пожалуйста, — пробормотал Гайдук.
С места вскочила черноволосая Кася. Она была старостой класса и действовала из лучших побуждений.
— Нет, пан учитель… он совсем так не думает, как говорит… то есть… мы очень извиняемся… ну, Гайдук, извинись перед паном учителем…
— За что? — огрызнулся Гайдук. На него просто страшно было смотреть: фанатический блеск в глазах, насупленные брови, нижняя челюсть выпячена вперед. — За откровенность?
Дмухавец едва заметно усмехнулся и надел очки.
— Ну, а ты что об этом думаешь? — спросил он.
Вопрос был адресован Павелеку, но угодил в Целестину. Она нерешительно поднялась, краснея от волнения.
— Я… я думаю… — начала Цеся, ощущая пустоту в голове. Одного ее быстрого взгляда было достаточно, чтобы оценить выражение лица учителя: Дмухавец не казался таким добряком, как обычно. — Я думаю, вы правы, пан учитель, — на всякий случай выпалила она.
— Ах, так? — буркнул Дмухавец.
А Гайдук вскинул голову, будто его ударили.
— Да, да, безусловно, — добавила Целестина, чувствуя, что проваливается в какую-то страшную бездну.
— А в чем конкретно я прав? — вежливо поинтересовался классный руководитель.
— Ну… во всем… — брякнула Цеся, едва сдерживая слезы.
Она понимала, что поступает подло и отвратительно. К несчастью, в голове у нее был полный хаос, и, даже если б она собралась с духом и попыталась сказать, что думает на самом деле, получился бы глупый и жалкий лепет.
— Цеся трусиха, — коротко резюмировал Дмухавец. — А Гайдук дал мне по носу, хотя знаете, что? Пожалуй, он прав…
В эту секунду Ежи Гайдук как укушенный сорвался с места, сгреб с парты тетради и книги, сунул портфель под мышку и, не сказав ни слова, покинул класс, захлопнув за собою дверь.
5
Часом позже он все еще стоял на мосту, устремив невидящий взгляд в мутные воды Варты.
Значит, так оно. Значит, так.
Значит, она такая.
Напрасно он позволил втянуть себя в этот разговор. Старому хитрецу и без того все известно.
А Целестина его предала, подло предала. Струсила. Трудно, впрочем, требовать от девчонки, чтоб она была смелой, как парень.
Ах, нет, неправда, не обманывай себя, болван. Она должна быть смелой и сильной и всегда иметь собственное мнение по любому вопросу. Должна верить в тебя и всегда быть рядом…
Хотя, собственно, почему? Кем ей приходится Ежи Гайдук?
Никем.
Ладно, но тогда и она будет никем для Ежи Гайдука.
Никогда больше, никогда — даже если не знаю, что…
Никогда в жизни.
Конец.
6
— Я хотел спросить, — сказал Бобик, выглядывая из-за ровного строя солдатиков, — есть такой дом — ковыряльня?
— Что? — остолбенела тетя Веся.
— Ковыряльня. Купаются в купальне, а ковыряются в ковыряльне.
— Ковыряются? — Тетя Веся даже выронила ложку.
— В носу, — пояснил Бобик. — А где еще можно? В трамвае нельзя, дома нельзя, на улице нельзя… Нигде нельзя. Значит, должна быть ковыряльня.
Жачек так и покатился со смеху.
— Ой, правда, истинная правда! — выговорил он наконец срывающимся голосом. — Куда бы обратиться с предложением?
Цеся неодобрительно посмотрела на развеселившихся родственников. До чего ж они заурядны! Какие там тонкие чувства, возвышенность — ужасные, примитивные люди, прозаичные, без полета. С Данкой разговаривают, как с себе подобной, даже не подозревая, какой могучий у нее ум. Данка ведет себя вежливо, разве что улыбнется в сторону, может, чуточку высокомерно… Но, в конце концов, трудно ей удивляться. Не всякий выдержит общение с командой присяжных остряков, тем более человек с такой утонченной психикой. Сама Цеся, после того как открыла в Данке поэтессу, постоянно пребывала в состоянии робкого восхищения. Подчас у нее даже не хватало духу заставлять свою необыкновенную подругу делать уроки. Кроме того, теперь она на все смотрела как бы Данкиными глазами — по крайней мере, так ей казалось — и неизменно приходила к убеждению, что этому талантливому и беззащитному существу судьба уготовила сплошные невзгоды и вообще все окружающее оскорбляет ее легко ранимую душу. В преданном сердце обуреваемой дружескими чувствами Телятинки горело желание убрать с Данусиного пути все шипы и тернии.
— Перестаньте! — резко сказала она. — Вы даже не знаете, что Данка пишет стихи!
— О-о-о-о! — как сговорившись, хором вскричали родственники.
— Я тоже когда-то писала стихи, — объявила тетя Веся.
— Ну да! — поразилась Целестина.
— И как будто неплохие, — призналась тетка, эта, казалось бы, воплощенная посредственность. — Даже получила награду на конкурсе «Белая гвоздика».
— Веся у нас всегда была чертовски поэтична, — захихикал Жачек, видно вспомнив что-то очень веселое.
— А о чем было то стихотворение? — полюбопытствовала Цеся.
Тут Данка не выдержала и вмешалась. Снисходительно улыбнувшись, она сказала:
— Какая же ты, Цеся, наивная. Разве вообще можно ответить на вопрос, о чем это стихотворение?
— Я могу ответить, — сказала тетя Веся. — Вероятно, потому, что мне уже тридцать пять лет. Так вот, в том стихотворении речь, разумеется, шла о любви, а также, естественно, о непонимании.
— Чего кем? — спросил Жачек.
— Кого чем, — буркнула Веся. — Ясное дело, что меня не понимал мир. Передайте кто-нибудь еще кусочек пирога.
— И мне тоже, — оживился Жачек. — Пирог — объедение, пальчики оближешь.
— Почему вы все время едите? — с отчаянием воскликнула Цеся.
— Так уж мы сконструированы, — любезно объяснил Жачек. — Впрочем, это относится к большинству здесь присутствующих. Даже ты и твоя подруга, хоть вы и существа высшего ряда, должны время от времени снабжать горючим свою пищеварительно-выделительную систему. Тебе, дитя мое, как будущему врачу это лучше знать. Даже Словацкий5 имел обыкновение обедать.
— Кажется, он был большой сластена, — лукаво заметила тетя Веся.
