первым забрался внутрь и сидел, уткнувшись в газету, пока она прощалась с мамой, благодаря за чудесный ужин.
«До чего же противный тип», — подумал Бруно.
Позже в тот же вечер до Бруно донеслись обрывки разговора между мамой и папой. Клочки фраз просачивались сквозь замочную скважину или в щель под дверью папиного кабинета, взмывали вверх, кружась, и проскальзывали под дверь комнаты Бруно. Голоса родителей звучали непривычно громко и сумбурно, поэтому Бруно сумел разобрать совсем немного.
«…Уехать из Берлина. И куда!..» — говорила мама.
«…Нет другого выхода, если мы не хотим, чтобы для нас все кончилось…» — раздавался голос отца.
«…Словно это самая нормальная вещь на свете, но это не так, не так…» — кричала мама.
«…Иначе меня заберут и поступят со мной, как…» — возражал отец.
«…И что же из них вырастет в таком месте…» — не унималась мама.
«…С меня хватит, я не желаю больше слушать…» — кипятился отец.
Очевидно, на этом разговор прекратился, потому что почти сразу мама вышла из папиного кабинета, и Бруно заснул.
Спустя пару дней он вернулся домой из школы и обнаружил Марию в своей спальне. Она вытаскивала его пожитки из шкафа, складывая их в четыре больших деревянных сундука, вынимала даже то, что было глубоко запрятано и к чему никто не смел прикасаться. С этого все и началось.
Глава двенадцатая
Как Шмуэль ответил на вопрос Бруно
— Вот что я тебе скажу, — начал Шмуэль. — Я знаю только одно: раньше мы с мамой, папой и моим братом Иосифом жили в небольшой квартирке над мастерской, где папа делал часы. Каждое утро мы завтракали в семь часов, потом шли в школу, а папа чинил часы, которые ему приносили, и мастерил новые. Однажды он подарил мне очень красивые часы, но у меня их больше нет. У них был золотой циферблат, и каждый вечер перед сном я заводил их, и они всегда показывали точное время.
— А куда они подевались? — спросил Бруно.
— Отняли.
— Кто?
— Солдаты, кто же еще, — невозмутимо ответил Шмуэль, словно иначе и быть не может. — А потом все изменилось. Как-то я вернулся домой из школы и увидел, что мама шьет для нас нарукавные повязки и рисует на них звезду. Вот такую.
И он пальцем начертил на пыльной земле звезду.
— Мама велела нам надевать эти повязки каждый раз, когда мы выходим из дома.
— Мой отец тоже носит повязку, — вставил Бруно. На рукаве формы. Очень красивую. Ярко-красную с черно-красным узором.
На пыльной земле со своей стороны ограды он пальцем начертил этот узор.
— Да, но они выглядят по-разному, — заметил Шмуэль.
— У меня никогда не было нарукавной повязки, — сказал Бруно.
— А мне ее повязали, хотя я и не просил.
Бруно постарался приободрить нового друга:
— А я бы не отказался носить повязку. Правда, не знаю, какую предпочел бы, твою или папину.
Пожав плечами, Шмуэль продолжил свой рассказ. В последнее время он не часто вспоминал о своей прежней жизни над часовой мастерской, от этих воспоминаний ему становилось очень грустно.
— Несколько месяцев мы ходили с повязками на рукаве. А потом опять все изменилось. Возвращаюсь домой, а мама говорит, что мы больше не можем жить в нашем доме…
— Со мной случилось то же самое! — воскликнул Бруно, радуясь тому, что он не единственный мальчик на свете, которого вынудили уехать из дома. — Фурор явился к нам на ужин, и — бац! — мне говорят, что мы переезжаем.
— Нет, но когда нам сказали, что мы больше не можем жить в нашем доме, нам пришлось переехать в другой район Кракова. Там солдаты построили высокую стену, и мама, папа, брат и я, все стали жить в одной комнате.
— Все вместе? — переспросил Бруно. — В одной комнате?
— И не только мы. С нами жила еще одна семья, те мама и папа все время ссорились, а их старший сын, здоровый такой, бил меня, даже когда я ничего плохого не делал.
— Не может быть, чтобы вы все жили в одной комнате, — засомневался Бруно. — Так не бывает.
— Но так было, — горячо возразил Шмуэль. — Одиннадцать человек.
Бруно собрался было поспорить — он и представить не мог, каким образом одиннадцать человек способны уместиться в одной комнате, — но передумал.
— Мы жили там какое-то время, — продолжал Шмуэль. — В комнате было маленькое окошко, но я не любил в него смотреть, потому что видно было только стену, а я ее ненавидел, ведь она отделяла нас от нашего дома. И район тот плохой, всегда очень шумно и невозможно заснуть. И я ненавидел Лукаша, того мальчика, что бил меня, даже когда я не делал ничего дурного.
— Гретель тоже иногда меня бьет, — признался Бруно. — Она моя сестра, — пояснил он. — Безнадежный случай. Но скоро я вырасту и стану сильнее ее, и тогда посмотрим, кто кого.
— А потом наступил день, когда приехали солдаты на огромных грузовиках. — Гретель, похоже, не заинтересовала Шмуэля. — И всем велели выйти на улицу. Многие не хотели выходить, прятались где только можно, но, по-моему, в конце концов всех отловили. Нас запихнули в грузовик и отвезли на вокзал, там мы сели в поезд…
Шмуэль умолк, закусив губу. Бруно показалось, что он сейчас заплачет, и он не понимал почему.
— В поезде было ужасно. — Очевидно, Шмуэлю удалось взять себя в руки. — Во-первых, в вагоне было очень тесно. И нечем дышать. И мерзко воняло.
— Это потому, что вы все ринулись в один и тот же поезд. — Бруно припомнил, как он сам покидал Берлин. — Когда мы ехали сюда, вдоль платформы стояло два поезда, но все хотели попасть только в один из них, а второго будто и не замечали. Мы же сели во второй. Вам тоже надо было так сделать.
— Вряд ли бы нам позволили. Мы не могли выйти из вагона.
— Двери находятся в конце вагона, — подсказал Бруно.
— Там не было дверей.
— Ну конечно, были, — вздохнул Бруно. — В самом конце. Сразу за буфетом.
— Никаких дверей, — настаивал Шмуэль. — Если бы они были, мы бы все повыскакивали наружу.
Бруно буркнул себе под нос что-то вроде «конечно, были», но громко повторять не стал.
— Когда нас наконец высадили, на улице было очень холодно, и нам пришлось идти пешком.
— За нами приехала машина, — сказал Бруно, на сей раз во весь голос.
— Маму от нас забрали, а папу, Иосифа и меня поселили вон в те бараки. С тех пор мы здесь и живем.
Закончив рассказывать, Шмуэль совсем расстроился, и Бруно не понимал, в чем дело. Ничего такого уж страшного со Шмуэлем не случилось. Разве Бруно не пришлось пережить то же самое?
— Там у вас много ребят? — спросил он.
— Сотни.
Бруно вытаращил глаза.
— Сотни?! — Он едва не задохнулся от возмущения. — Нет, это нечестно. По эту сторону ограды вообще не с кем играть. Никого нет.
— Мы не играем.
— Не играете? Почему?
