Как-то из Мекки возвратились в наш город паломники. Отец пошел повидаться с ними.
— Я его встречал в Иерусалиме, — сказал один из них, — он еще не скоро будет, пешком ведь добирается.
Исламские паломники рассказывали о необыкновенном религиозном рвении, о мученичестве Али. Этой жертвой он должен был смыть свой «позор», всю «грязь» своего социального происхождения.
Через три года, в один прекрасный день, вдруг по всему городу расклеили яфты[34], извещающие о том, что возвращается из Мекки Али, босой, обессиленный и что долг каждого мусульманина встретить его и расспросить о рае, обещанном мусульманам.
Али, согласно молве, возвращался облагодетельствованный пророком. Великой этой милости удостоился он за то, что паломничество свое в Мекку совершил пешком, погружая босые ноги в раскаленный песок Аравийской пустыни.
Мусульманское население города, еще до возвращения Али, пожаловало ему титул — бей.
Каждый мусульманин готовился встретить Али-бея подарками.
Лето. В воздухе колышется полуденный зной, жестокое, безучастное ко всему живому солнце сжигает пшеничные поля. Толпа людей запрудила широкую пыльную дорогу.
Яркие восточные ковры, которыми устланы все дороги на протяжении двух-трех верст, посерели от пыли.
Вдали возникает точка. Постепенно увеличиваясь, превращается в человеческую фигуру. Это Али. На нем длиннополая зеленая аба, голова тоже в зеленой повязке, в руке — длинный сучковатый посох, грудь обнажена, обнажено и мужское достоинство его, на котором, милостью пророка, печать хаджи — та самая благодать, которой удостоился он за свое паломничество.
Народ обступил его. Слышно только прерывистое дыхание тысяч людей — каждый стремится как можно скорее приложиться к освященному пророком символу мужественности Али, прикоснуться к лохмотьям его и посоху, поднести или назвать ему свой дар: кто коня дарил босоногому избраннику пророка, кто часть своих поместий, кто целый магазин. Груды подношений — шелка, серебро, золото, мебель, ковры, скатерти, постели, кровати, одежда — наконец погружены на фаэтоны, и Али, сопровождаемый народом, запыленный, усталый, направляется в город.
На крышах толпы зевак, к зарешеченным окнам прильнули любопытные женщины.
Али безмолвен. Ступает медленно: изнеможен. Пыль и пот проложили борозды на лбу его.
Добравшись до городской мечети, он опускается на колени, целует истоптанный мраморный порог, молится, повернувшись лицом к югу, заходит в мечеть.
Потом его провожают в отведенный для него дворец, и там он просит дать ему отдохнуть.
В полночь Али присылает за моим отцом слугу.
Не успевает отец войти к Али, как тот вскакивает, бросается навстречу и обнимает его.
— Хаджи-эфенди, ты помог мне, и я сдержал свое слово. Теперь все знают, чего я стою.
Расставаясь с отцом, Али хочет вернуть ему деньги. Отец отказывается их принимать.
— Я во спасение своей души дал тебе денег.
Али заверяет отца, что при случае он ценою жизни поможет ему в трудный час.
Отец благодарит его.
Спустя месяц Али-бей открыл бакалейный магазин, в котором не было ни мер, ни весов, потому что он ничего не мерил и не взвешивал.
Али-бей восседал в своем магазине, обложенный шелковыми, парчовыми и атласными подушками, в зеленой абе, с аршинным мундштуком во рту и с зеленой повязкой на голове.
Увидит за витриной богача, пригласит войти:
— Что послать тебе домой?
Богач попросит послать что-нибудь из имеющегося в магазине товара и оставит на шелковой подушке несколько золотых.
Али-бей жил в невиданной роскоши, широко и привольно, пользуясь всеми благами мира.
Одну за другой взял он в жены восемь двенадцатилетних девушек.
Он хотел протянуть руку помощи своим бывшим друзьям, сбежавшим в горы после столкновений с полицией и убийств, обещал деньги, дом, магазин и свое покровительство. Но разбойники не захотели возвращаться в город.
Поднялся как-то переполох в городе. Али дал пощечину полицейскому, слывшему бешеным: полицейский избивал какого-то кюльхан бея. Сперва Али решил было пройти мимо, но крики кюльхан бея заставили его повернуть обратно и дать полицейскому затрещину.
— За кюльхан бея заступается, — шушукались по углам, не осмеливаясь выступить против избранника пророка.
Трижды в день князья зольных куч собирались перед домом Али-бея. Али садился у окна так, чтобы его не видели, и наблюдал, как слуги его раздавали им хлеб. «Князья» толкались, цапались из-за лишнего куска, вытеснили слабых. Слабых Али потом звал в дом, и каждый получал свою долю хлеба.
Как-то раз Али сказал моему отцу:
— Так хочется иногда зарыться в золу.
От шелков, красавиц и золота порой его тянуло к прежней жизни. Вдруг возьмет и прикажет одному из слуг повязаться красным грязным передником, чтобы походить на уличного хайфечи, и подать ему кофе… А выпив кофе, скажет: «Я это в кредит, денег нет».
Али получал огромное удовольствие от посещения этой воображаемой кофейни.
— Из грязи не выходят в князи, — говаривал отец.
По возвращении Али из Мекки отец с его помощь уладил немало дел: вернул себе когда-то несправедлив отобранные земли, вызволил из тюрьмы своих друзей и родичей. Получил даже право на расширение армянского кладбища, А ведь это был вопрос, над которым билось целое поколение, по поводу которого делегация ездила в Константинополь к самому султану и вернулась ни с чем.
Был у нас сосед, голубей держал, звали его Акоп-голубятник.
Держать голубей считалось у нас самым унизительным занятием.
Старики говорили: «Голубь — тварь невинная, но в нем смерть».
Увидев на крыше голубя, мать в страхе крестилась:
— Голубь на крыше!..
В нашем городе, если кто хотел оскорбить человека, называл его голубятником.
В школе учитель закона божьего плевал в лицо ученику, не выучившему урока, и кричал:
— Урока не выучил, голубятник несчастный!
А на настоящего голубятника указывали пальцем, как на вора или преступника.
Не только за самих голубятников, но и за сыновей их родители не отдавали своих дочерей, а к дочерям — никто не сватался. Дознавались даже — не было ли в роду у парня или девушки «голубятников».
Если кто сообщал вдруг, что слышал, будто брат зятя деда девушки (или парня) голубей гонял, обручальное кольцо немедленно возвращалось.
Но мы, дети, любили голубей, а голубятники в наших глазах были настоящими героями.
Детям все эти предрассудки были непонятны.
В церкви миро капало из клюва золотой голубки.
Голубку славили как символ невинности во всех песнях.
Детство — это невинность.
И мы любили голубей.
Была у нас небольшая мраморная статуэтка: нагая, красивая девушка с голубкой на плече.
Отец привез ее из Стамбула. Стояла она в его комнате, на подставке из орехового дерева.
И как ни страшилась мать голубей, все хорошее она все-таки сравнивала именно с ними.
Когда у жены старшего брата рождался ребенок, мать обнимала его, подбрасывала в воздух и приговаривала:
