— Птенчик ты мой, голубочек.
Я радовался, когда мать все хорошее сравнивала с голубем, и очень огорчался, когда она крестилась, увидев голубку на крыше.
Мной владело одно желание — остаться без родителей, стать круглым сиротой, чтобы гонять голубей.
Я бредил этой мыслью.
Каждый день я поднимался на крышу — полюбоваться на голубей Акопа.
Поднимался украдкой, чтобы никто не заметил. Зазорным считалось любому из членов нашей семьи, даже мне — такому еще маленькому, — забираться на крышу, чтобы смотреть на голубей Акопа. Но я, движимый непреодолимым влечением, всегда оказывался на крыше и тайком наблюдал за ними.
Как они летели, как парили в чистом прозрачном небе!
Притаившись, я ждал, что хоть один из них опустится на нашу крышу, и я дотронусь до его крыла.
Мне и во сне снились голуби Акопа. Они садились мне на голову, плечи, руки, и я жадно вслушивался в их воркованье, я прыгал, плясал, по они улетали, я ласкал их, прижимал к груди, целовал, прятал за пазуху.
Я просыпался от мысли, что это сон — это тоже было во сне — и голуби кружили вокруг меня. Когда же я просыпался на самом деле, голубей не бывало. Слышалось только их воркованье. Или и это только чудилось мне?..
Я не мог понять, за что так презирают люди голубей, за что унижают и оскорбляют голубятников, и особенно Акопа.
Вечер. Солнце еще не закатилось за горы, легкий дождь освежил воздух.
Еще светло, тускло поблескивают окна.
Акоп поднялся на крышу, откинул дверку голубятни.
Веселым хороводом взмыли в небо птицы.
Много их, молочно-белых. Вот один уронил перышко, оно, кружась, упало на землю. Налетели ребятишки, подхватили его, вырывают друг у друга, — наконец кто половчее, украшает им шапку. Есть голуби с темно-синим отливом в белую крапинку, и еще — цвета дымного пламени, цвета последних лучей заката и багряно-красные, как осенний лист.
В воздухе молочно-белые теряются в светлых облаках, их трудно разглядеть, а когда тучи отливают свинцом, из поля зрения исчезают пепельные.
Вот парочка… Округлые грудки отливают зелеными тонами, по стоит им чуть повернуться, — зеленые исчезают, проступают фиолетовые.
Вот грациозно прохаживается по крыше стайка. Одни — коричневато-кофейного цвета, другие — белые, как сахар. Распускают хвосты, о чем-то воркуют, вертят головками, легкие, быстрые, живые.
Почему же голубь — это смерть? Я так и не сумел понять эту загадку.
Голубятники вечно враждовали. Стоило одному из них завидеть кувыркающуюся в воздухе птицу, как он тут же выпускал лучшего своего голубя: сманить «чужого» к себе.
Сманивать друг у друга голубей — в этом была вся прелесть их увлекательного дела.
Голубь обворожительная птица, но и его легко обворожить.
Любовь — самый сильный инстинкт этой птицы.
Согревшись на плоской крыше, когда солнечные лучи ласкают землю, они воркуют, резвятся, стукаются клювами, загоняют их себе в перья, захмелев от безумной любви.
Вот голубятник заметил, как с одной из крыш смело взмыла в небо голубка, красиво она парит… Фиолетово-зеленая ее грудка, переливаясь, сверкает в лучах солнца. Голубятник тотчас выпускает бывалого самца, одержавшего немало побед на своем веку.
Самец летит, кувыркается в воздухе, кружится вокруг голубки, и так до тех пор, пока не заворожит, не завлечет, не заманит ее в свою голубятню.
Во время такого голубиного поединка голубятники с крыш подбадривают каждый своего голубя отчаянным свистом, криками.
Хозяин голубки, которую сманил чужой голубь, расстраивается до слез. Он чувствует себя втоптанным в грязь, оплеванным. Он предпочел бы сам опозориться на весь город, лишь бы голубя не увели.
Вражда переходила из поколения в поколение, страшная обида не забывалась.
Бывало, что хозяин побежденного голубя, не в силах вынести подобного унижения, решал отомстить обидчику.
В ход пускался нож.
Сбегалась толпа, голубятники и любители голубей делились на два лагеря.
— Подло сманил мою голубку! — вопил пострадавший.
Какая подлость могла быть в любовной схватке двух невинных голубей, да еще в воздухе?
— Отдай мою голубку, не то!.. — угрожал ножом.
Хозяин голубя-победителя тоже доставал нож.
— Не получишь. А если ты мужчина — держись!
И начиналась поножовщина. Переполох, замешательство, плач детей, крики женщин — проливалась кровь.
Вот почему старики говорили, что голубь — тварь невинная, но в нем смерть.
Если в драке отступал хозяин побежденного голубя, — он месяцами не показывался на людях, запирался у себя дома, задергивал занавески на окнах.
— К жене под юбку забрался, — потешались его соперники.
А хозяин голубя-победителя уходил, задрав голову, надвинув феску на глаза кисточкой вперед: самая высокомерная и наглая манера носить феску. Уходил, никого не замечая, не глядя ни на кого.
И тем не менее голуби были моей страстью.
Что же общего между голубем и человеческой злобой? Голуби реют в небесах и не имеют никакого отношения к тому, что внизу люди пускают в ход ножи.
Наш сосед, голубятник Акоп, был цирюльником. Ремеслу своему уделял он два-три часа в день, все остальное время проводил на крыше, гоняя голубей.
Хотя Акоп и считался хорошим, аккуратным брадобреем, клиентов у него было мало.
Мы, дети, часто околачивались у его цирюльни. Только Акоп залепит лицо клиента мыльной пеной, один нос да глаза оставит, только возьмется править бритву, — мы тут же заводим разговор о голубях.
— А ведь голубка Петроса — Чил — двух птенцов вывела, — говорит один из нас и заговорщически улыбается.
Делаем вид, что разговариваем между собой, но Акоп не выдерживает, подходит к нам:
— Где слыхал? Кто сказал?
— Минас сказал.
— Быть не может.
— Ну да, так и сказал: двух птенцов.
— Врет этот Минас.
Клиент возмущается. Пузырьки пены лопаются у него на усах, наверно, щекочут нос.
— Слушай, ты будешь брить или нет?
— Потерпи немного, дело тут важное, — отвечает Акоп и продолжает разговор:
— Ну, не тяни, говори, кто тебе это сказал?
— Своими глазами видел.
Акоп озабочен. Ведь Чил голубятника Петроса привезли из Диарбекира, а диарбекирские голуби — лучшие во всей Малой Азии. И теперь у Петроса будет три «козыря».
— Чил — птица знаменитая. Но слишком уж много говорят о ней, — пытается утешить себя Акоп.
Клиент выходит из себя:
— Сколько мне еще ждать?
Глаза Акопа бегают, клиент начинает беспокойно ерзать: а вдруг Акоп возьмет да полоснет бритвой по горлу.
— Чего тебе? — спокойно спрашивает Акоп, но в этом спокойствии еле сдерживаемый гнев.
