Жизнь проходила как легкокрылое, бесконечное утро.
К середине осени Акоп и Маран возвращались домой. Мать и отец выходили их встречать. Акоп — возмужавший, загорелый, налившийся свежестью гор, и Маран — упитанная, с еще более ярким блеском глаз, с еще более заливистым ржаньем. Они приносили с собой аромат пастбищ и сверкание звезд. Стоило Маран заржать — вокруг становилось светлее, как если бы с неба свалилась звездная гроздь и рассыпалась в доме.
И мать говорила отцу:
— Хаджи-эфенди, теперь дом наш как дом.
Акоп и его Маран были неотъемлемой, необходимой частью нашего существования; их голоса отдавались во всех комнатах, заполняли весь дом, звенели в саду, в ветвях деревьев.
Иногда Акоп выносил колыбель со спящим ребенком, ставил посреди двора и говорил своей Маран:
— Прыгай!
Лошадь становилась на дыбы, легко перепрыгивала через колыбель и мордой тянулась к Акопу, а он в ответ целовал ее в отметину на лбу.
Одно удовольствие было наблюдать, как Маран всматривалась в спокойную воду бассейна и отскакивала, увидев в ней свое отражение. Наклонившись к воде, она фыркала, и тогда по глади бассейна пробегала рябь, отражение дробилось, и, радуясь своей победе над таинственным существом в глубине бассейна, лошадь с ржаньем проносилась по аллее черешен и обегала весь сад…
Если Акопу случалось надолго задержаться в гостях, он всегда старался улучить минуту и проведать Маран. Если же он не приходил, это означало, что мать обещала ему присмотреть за лошадью.
А когда Акоп брал Маран с собой (брал же он ее с собой часто, так как обычно его приглашали вместе с Маран, то есть «всей семьей»), он клал ей на круп яйцо и так отправлялся в гости. Маран старалась не уронить яйцо, шла медленно, плавно покачиваясь. Редко кто из прохожих не останавливался — поглядеть на искусство Маран.
Так жили два близких друга — Акоп и Маран.
Однажды на ноге у Маран появилась опухоль. Маленькая и еле заметная вначале, она увеличилась, превратилась в рану и стала гноиться. В городе был ветеринар, но он ничем не мог помочь. Тогда Акоп вызвал других врачей. И те не могли понять, в чем дело. А рана все увеличивалась.
На первых порах она не беспокоила Маран, но прошло некоторое время, лошадь утратила былую живость, погас прежний блеск в ее глазах; в серебристое ржанье вплелись тоскливые нотки.
Загрустил и Акоп. Даже отец с матерью впали в уныние. С каждым днем Акоп становился все мрачнее. Отец узнал, что в Себастии живет известный ветеринар, и отправил телеграмму с просьбой приехать и посмотреть лошадь. В ответ поступило сообщение, что через два дня врач выедет.
Прочитав телеграмму, Акоп улыбнулся и вдруг заплакал. Мать обняла сына, вытерла ему слезы и сказала:
— Не плачь, дорогой, приедет доктор, вылечит твою Маран, а не вылечит — отец выпишет из Диарбекира новую лошадь… Может, даже получше…
Кто-то сказал, что Маран сглазили. Мать достала из сундука крупную бирюзу и повесила ее на шею Маран.
Ветеринар запаздывал, он ехал на перекладных, а это значило, что, в лучшем случае, он доберется через восемь суток.
Однажды утром Маран околела.
Мы не отходили от Акопа, — он то плакал, то, сдерживая слезы, рассказывал о ней, горе его было безутешно. Посторонний никогда не подумал бы, что столько скорбных слез проливается из-за лошади.
Мать велела перенести кровать сына к себе в спальню. Родители, забросив все дела, занялись одним Акопом, окружили заботой, особым вниманием, старались отвлечь.
Отец и мать души не чаяли в Акопе не только потому, что он был их первенец: разница в возрасте между сыном и родителями была небольшой, и они дружили. Мать была еще почти ребенком, когда впервые почувствовала, как Акоп шевельнулся у нее под сердцем. Она даже не могла вспомнить тех дней, когда Акопа на свете не было.
Шли дни, но время не сглаживало горе. Тогда отец решил предложить сыну одно из двух: либо путешествие, либо женитьбу. Он был уверен, что любой выбор будет спасительным для него. Отец напомнил сыну слова из турецкой песни: «День, он пройдет, а ты не плачь».
Акоп выбрал путешествие.
Мать стала готовить сына в дорогу: сшила новую одежду, справила постель, купила шубу и зашила в пояс несколько золотых.
Она долго не могла проститься с сыном, отец же, сдержанно поцеловав его, сказал:
— Береги себя, сынок…
Все удивились выдержке хаджи-эфенди. Но когда коляска тронулась и, удаляясь, постепенно скрылась из глаз, отец поднялся к себе, открыл шкаф, залпом выпил две рюмки водки, и мы увидели, как он плачет, молча, содрогаясь всем телом. Мать, вся в слезах, подошла к нему. Он старался не смотреть ей в глаза:
— Вот теперь дом опустел, — сказал отец и попросил еще водки.
— Бог не пожелал счастья моему сыну, — прошептала мать.
Отец пробормотал какое-то страшное проклятье в адрес бога. Мать поспешно вышла из комнаты и перекрестилась…
Акоп возвратился посвежевшим и окрепшим. Он, казалось, даже стал выше ростом.
— Вернулся твой Акоп? — спрашивали у матери. И она отвечала:
— Вернулся мой тополек, вернулся.
Акоп видел море, большие города: Самсун, Полис, Смирну, Варну. Каждый день рассказывал он нам о своем путешествии. Мы слушали, разинув рты, ловя каждое его слово. Отец, не раз бывавший в тех краях, задавал вопросы:
— Был на Скутари?[10]
— Да, поднимался..
— А в Бояджи-гюх?[11]
— И там был.
— В Стамбуле хаш[12] ел?
— Ел.
— Молодец, сынок…
Мать радовалась, что Акоп побывал в местах, где бывал и ее муж.
— В Хавзе[13] в баню ходил?
— Нет, отец, не успел.
— Э, поехать в Хавзу и не сходить в баню?.. В другой раз не забудь сходить.
— Хорошо, — соглашался Акоп.
Путешествие Акопа было единственной темой разговоров в доме. Все только и делали, что слушали его рассказы, облачались в привезенную им одежду, развешивали на стены привезенные им подарки.
Мне он подарил красные чусты[14]. Когда я, нарядившись, вышел в них в город, мне казалось, что все разглядывают мою обнову.
Спустя месяц после приезда Акоп тайком от всех отпер «комнату» Маран, которую сам же запер перед отъездом, и вышел оттуда словно его подменили.
Воспоминания ли о Маран, а может быть, и скука провинциальной жизни сделали свое: загнали Акопа в тоску. Сначала это мало бросалось в глаза, а потом уже не на шутку стало беспокоить родителей.
Как-то, посадив меня к себе на колени, отец подозвал мать, и они заговорили об Акопе.
— Пора его женить, — сказал отец.
