покойный Берия, но даже и с его смертью Драгомиров вполне контролировал госбезопасность, НКВД и армию.
С армией было даже проще – теперь, после смерти 'стального наркома', единственный крупный военачальник, способный поддержать заговорщиков – маршал Жуков – окончательно стал недоступным. А Малиновский, при всех его положительных качествах, надежно блокировался Рокоссовским и Черняховским, верным Драгомирову безоговорочно. Так что даже если наркома и удалось бы перетянуть на сторону 'антипартийной группы', как заговорщиков, без всякого сомнения, назовут, если поймают или хотя бы заподозрят, сделать он все равно смог бы немного. Тем более что и воздушно-десантные части, и авиация стояли за Генерального горой. Но с другой стороны, хотя Триандафиллов в Генштабе был на стороне Богдана, вот там-то как раз и можно было половить рыбку в мутной воде сомневающегося и нередко недолюбливающего 'выскочку' генералитета.
Но в любом случае, на поддержку военных 'группа Хрущева' рассчитывать вот так вот запросто не могла. Генералы из Генштаба, в теории могущие выбрать сторону заговора, были пока призрачным и нестабильным фактором. Никаких гарантий – уж точно. Даже более того, Драгомиров имел, в принципе, реальную возможность призвать армию себе на помощь – и вот это надо было учитывать в полной мере.
На самом деле у партийцев, недовольных политикой нынешнего Генерального Секретаря (являвшейся, по большому счету, прямым продолжением политики Сталина), оставалось только одно поле, где еще хватало шансов на победу. Это поле партийное, партийного съезда.
По существу, всемогущий в условиях СССР съезд, однако, был не столь доступен для контроля. Почему Никита Сергеевич и злился – предлагаемая Драгомировым реформа однозначно вызывала усиление роли райкомов, коих в стране было значительно больше, чем обкомов. А значит, Генеральный Секретарь ЦК КПСС вполне мог рассчитывать на поддержку нижнего партийного звена.
Фактически это исключало из 'стопроцентных' вариантов еще и съезд, оставляя Хрущеву возможности лишь для Политбюро, поскольку Меркулова в Президиум Драгомиров все же протащил и имел в нем как минимум три твердых голоса, помимо своего: Молотова, Триандафиллова и, собственно, Меркулова. Плюс Маленков на сторону Хрущева вставать также не торопился, на данный момент придерживаясь нейтралитета и старательно делая вид, что намеки Первого Секретаря не понимает.
Загнанный в положение, по-шахматному говоря, цугцванга, когда любой ход положение только ухудшает, Никита Сергеевич, тем не менее, сдаваться не собирался. А потому решил аккуратно прозондировать почву в Политбюро и в среде начальников областных и республиканских комитетов партии.
И если первое внушало не очень-то и много надежд, то последнее имело неплохие шансы на успех.
Кого Генеральный двинет на повышение в окружкомы, можно было только догадываться, а потому боящиеся за свои пригретые места номенклатурные боссы осторожные намеки подхватывать будут на лету. Никита Сергеевич, конечно, страховаться собирался максимально, но нет-нет, да и проскакивала у него мысль, что могут 'товарищи на местах' ведь и сдать. А это – его последняя битва. И если он проиграет, других шансов уже не будет. В лучшем случае – выпрут из партии и со всех постов. В худшем – пуля в затылок. Но другого выхода все равно не осталось. Больше поддержки найти было негде.
Поэтому-то 'группе Хрущева' требовался план. Причем, желательно, еще вчера. И последние поправки к Конституции, полученные Первым Секретарем только сейчас, не могли его не раздражать.
— Товарищи, надо чего-то придумывать уже, — Никита Сергеевич нахмурил брови. — И желательно побыстрее.
Шверник и Микоян промолчали, что окончательно вывело хозяина подмосковной дачи, становящейся настоящей базой заговора, из себя.
— Анастас! Коля! Ну, может, хватит уже? Делать надо дело, а у нас даже идей нет! Что за… — договорить глава заговорщиков не успел.
— А чего тут придумаешь, — буквально на днях переставший быть председателем Президиума Верховного Совета СССР Шверник, столь невежливо перебивший 'старшего товарища', выглядел угрюмо, а сложившиеся под глазами тени намекали, что нормального сна он не видел уже несколько дней. — Видел, как он меня ловко заменил? Даже не запнулся, пока замом делал, на себя менял. И Пономаренко рядышком. Думаю, недолго мне в Президиуме осталось. И что прикажешь делать? Против этой его затеи выступить? Открыто? Сам же понимаешь, чего тогда случится. Нас съезд размажет, даже не заметив.
— Ну, пожалуй, насчет 'не заметив' я не соглашусь, — Микоян отрицательно покачал головой. — Но с 'размажет'… Тут вопрос бесспорный. Нам даже товарищи из областей не помогут.
Солнце, в этот момент спрятавшееся за тучку, словно согласилось с мнением заслуженного товарища. Хрущев обхватил голову руками и мрачно уставился на белую поверхность накрахмаленной до невозможности скатерти.
— Может, все же рискнуть? — Шверник пожал плечами и откинулся на спинку стула. — Или еще вариант: банально не рисковать вообще. Оставить все как есть. На пенсию выйти и спокойно себе дожить свой век. Мемуары, вон, написать. Назвать пафосно: 'Фронтовые годы' там, или наоборот – 'После войны'. Партию похвалить посильнее, товарища Сталина, Берию, да и нашего дорого Генерального Секретаря тоже. И не мучиться. Коли уйдем, трогать не будут, тут я насчет Драгомирова уверен. Тем более что и не знает он пока про все эти наши шашни. Подозревает разве только.
— Думаешь, отпустит? — Микоян с сомнением посмотрел на коллегу и товарища.
— Да наверняка, — Шверник пожал плечами. — На кой фиг нас ему судить тогда? Он и подозрения даже отбросит. Ибо станем мы безопасны, аки какие-нибудь там мирные цветочки.
Над столом вновь повисло молчание. Молчание тяжелое, мрачное и очень, очень неуютное. Хрущев буквально чувствовал, как где-то в глубине начинает подниматься волна отчаяния, когда ты видишь, что вот она, опасность, надо ее обойти – а сделать ничегошеньки не можешь. И эта беспомощность, страх провала, какой-то подспудный ужас – все это вместе вдруг так напомнило ему времена Сталина, что глава заговора буквально взбесился.
Вспыхнувшее где-то в подкорке воспоминание о том самом дне, когда он бежал из Харькова от приближающихся немцев и должен был придумать хоть что-то – что угодно! — чтобы оправдаться перед Самим за бездарно сданный врагу город, снесло плотину самоконтроля и вызвало в Хрущеве настоящее состояние бешенства, чистой, первозданной ярости, как у каких-нибудь берсеркеров.
И, как и тогда, решение пришло неожиданно.
— НЕТ! — врезавший по столу Хрущев буквально рявкнул. — Мы не сдадимся! Ясно вам? Не сдадимся!!!
На Микояна, впрочем, вся эта экспрессия не произвела ни малейшего впечатления. Он только поднял голову и спросил:
— Делать-то что будем?
— Так, — Никита Сергеевич кое-как взял себя в руки. — Первым делом – главы обкомов. И республиканские комитеты тоже. Сначала заручимся их поддержкой.
— И что это нам даст? — уныло поинтересовался Шверник.
— Само по себе – ничего. Но! Попробуем оттянуть начало съезда.
— Время вообще-то на этого работает, — бывший председатель Президиума не хотел фамилию Драгомирова даже произносить.
— Это пока. А мы попробуем через местных товарищей на глав райкомов подействовать. Есть же у них там свои, верные и надежные кадры? Не может не быть, — с каждым словом Никита Сергеевич все яснее видел блуждающий где-то в тумане план.
— И-и-и?… — Микоян пристально уставился на коллегу.
— И перетянем на свою сторону еще и некоторое количество райкомов. Делегатов на съезд все равно через меня утверждать будут… А уж я постараюсь отобрать правильных людей.
— Хм-м-м, — Микоян, человек во внутрипартийных интригах понимающий едва ли не больше всех в стране, глубоко задумался, явно что-то прикидывая.
— А знаешь, Никита… Может ведь и получиться. А на съезде уже не одни будем. И глядишь, даже и не в меньшинстве. Надо, конечно, подумать еще, посчитать, посмотреть, что к чему, но пощупать обкомы
